Там, на войне - [140]

Лейтенант садится на землю. По его лицу видно, что кругом таких, как я, много.

Тупая боль появляется где-то в груди и у правого плеча, она медленно ползет вниз к животу, там становится зловещей, переворачивается и плывет к ногам.

Я не могу и не хочу двигаться.

Прошу расстегнуть мне китель и штаны. Хочу посмотреть, что со мной сотворено. Он говорит: «Не надо, не надо…» — и обещает — вот-вот, сейчас — санитаров и носилки.

Кто-то докладывает ему дрожащим голосом, что врача нет, санинструктор убит, а санитаров не могут найти. Он вскакивает, кричит. Потом убегает.

У меня двигается только левая рука. Нащупываю нижнюю пуговицу кителя и расстегиваю ее… Одну за другой расстегиваю пуговицы на шароварах… Лейтенант должен скоро вернуться. Надо успеть поднять голову и посмотреть… Я медленно поднимаю голову. Медленно-медленно, чтобы не потерять сознания. Сознание скоро уйдет…

Вот они — две ноги… У моей племянницы была тряпичная кукла. Самодельная. Иногда она швыряла ее на пол… Две ноги. В сапогах. Они лежат. Носками не в ту сторону и неестественно далеко друг от друга. Мои ноги… И рука. Правая. Совсем чужая. Уходит куда-то совсем направо, совсем вверх и тоже нелепо. У моей Клавдюхи была тряпичная кукла. Она ее так любила, что руки и ноги у куклы держались Бог знает на чем…

Я опускаю голову на шапку. Появляются он и двое с носилками. Они не знают, что со мной делать.

Спрашиваю:

— Полковник жив?

— Жив твой полковник, — отвечает лейтенант и ругается без всякой злобы.

Они нагибаются, чтобы поднять меня.

Я прошу, чтобы меня не трогали. Мне хочется полежать спокойно, чтобы меня не поднимали, не переворачивали, не несли. Еще я хочу не закрывать глаза.

Подходит старшина, похожий на негра, и докладывает лейтенанту: убит водитель Дорогов, зампотех — наповал, под лопатку, сгорела бронемашина.

— А в батальоне… — старшина безнадежно машет рукой.

Лейтенант кивает, кивает и говорит мне, что он сразу понял, что бежать надо было не к речке, а в открытое поле, и не группами, а врассыпную… Какой находчивый, какой догадливый лейтенант. Только зачем он все это мне говорит… Вдруг он умолкает, жестом просит всех отойти.

— Ты, может быть, хочешь что-нибудь… Или передать…

Он думает, что я хочу что-нибудь сказать. Он ждет от меня последнего слова, какой-нибудь фразы…

Небо все еще голубое, но уже не такое светлое.

Прошу: «Назови время».

Он отвечает «17 часов 12 минут».

Я не могу больше говорить. Не обижайся. Ты лежал со мной, когда «мессеры» утюжили берег… Ты держал руку на моем подбородке… Ты думаешь, что перед смертью произносят речи… Ты хочешь высоких слов… Мы с тобой уже на разных планетах… Я знаю, что это последние секунды, и мне жаль, что я отнимаю у тебя время.

Уже заводят моторы. Я слышу… Уже машины едут по деревянному мосту. Значит, он цел. Я слышу… Темнеет небо и уже не голубое, а серое. Я вижу… Не хочу закрывать глаза…

ЗА ЛЕСОМ — ГЕРМАНИЯ.

Кол

Германия, март 1945 года.

На всю жизнь — НАВСЕГДА: первые километры германской земли. Крутой разворот дороги влево, и сплошная, напряженная, машина к машине, колонна в движении… Кипящие, смрадные, стремительно мчатся навстречу очень низкие облака. А может быть, это дымы?.. На самом повороте дороги поросший травой высокий бруствер. На бруствере, как на постаменте, убитая женщина. Средних лет. Подол задран, цветастый домашний халат. Сильные ноги согнуты в коленях и распахнуты — рыжеватая волосатость детородного места — туда воткнут метровый кол… Торчит! Не падает… Будь проклято сборище, именуемое человечеством… Будь прокляты все разглагольствующие об измах, патриотизме и войне… Будь…

И заткнулся на лету вскрик. И захлебнулся от жути смех. На полуслове оборвалась перебранка… И только истошный девчачий вопль — истинный и необходимый, — зажатый кем-то… Это молоденькая санитарка увидела и не выдержала….

Будь проклято!.. На все века.

Без пяти минут победа

2 мая 1945 года после двух часов дня предполагалось сесть за праздничный стол и приступить к победному обеду — готовили его кто как мог, во всех квартирах, на всех кухнях и во всех кастрюлях перепуганные немецкие хозяйки, а дети с любопытством и надеждой, но уже без страха поглядывали на своих постояльцев и накрывали столы.

В этот предобеденный час на южной окраине Берлина, у канала Тельтов, в Штансдорфе раздалась боевая тревога. На сборы нам дали полтора часа. А ведь, как говорится, ремни поослабли, только-только была подписана капитуляция столицы рейха и стал известен приказ всем немецко-фашистским войскам: сложить оружие без всяких условий. Придется сначала собрать каждую персону в отдельности (ведь сразу и разбрелись, и подраспустились, почуяв ветерок победы, а кое-кто и прибарахляться начал). Привести все снова в полную боевую готовность, а значит, кое-кого вытрезвить, поставить на ноги, заставить всех еще раз вздрогнуть, еще раз отрешиться от себя и опять начать работать в поте лица, на пределе сил, «не щадя самой жизни»… Собрать походное имущество, дозаправить машины горючим; о продовольствии не заботились (люди были сыты, и запас был). Сложнее оказалось с почти полностью израсходованным боекомплектом — но обещали пополнить все подразделения уже на марше. А еще надо было срочно сдать раненых, которые не хотели уходить в преддверии последнего победного часа, — это тоже работа, скажу я вам, — сдать раненого, когда он этого не хочет. А еще карты — получить да склеить! А куда двинемся? Даже в какую сторону, пока не знаем. Никто ничего толком не говорит — письменного приказа нет.