Вечером, после ужина, когда уже нагулялись, на санках накатались перед сном, когда все предоставлены самим себе, Уля не знает, чем заняться. Она уходит в спальню — в это время там пусто, — берёт Катю, садится с ней возле окна и смотрит на улицу.
Напротив — стена дома. И крыша. Вот и всё. Больше ничего не видно. Стена почти чёрная, в трещинах, в морщинах, очень старая. А крыша — белая от снега. В этом доме живёт дядя Вася, истопник. Он в их школе каждый день печки топит. Дядя Вася старый, и лицо у него такое же тёмное, как стена дома, и на нём такие же морщины, и такие же снежные седины в усах и бороде, как сугробики, что пурга наметает на оконные наличники. Вот только шапка на нём серая, из волчьего меха, а на доме — белая.
Иногда мимо дома прошлёпают на лыжах мальчишки, пробежит Чердыш — их школьная собака, понюхает, поищет чего-то и убежит.
В комнате жарко, к печке притронуться нельзя, так огнём и пышет. Это дядя Вася её так раскалил. Дядя Вася боится, что им, «нулевишкам», будет холодно. И чего бояться? Ведь они все из тундры. В тундре ух какие морозы бывают! И опять тундра, родной чум, олени всплывают в Улиной памяти…
В спальню забежала Нелё.
— Ты что тут сидишь? — затормошила она Улю. — Сейчас телевизор будут показывать, бежим!
Телевизор у них в школе появился недавно, и ребята готовы смотреть хоть все передачи подряд. Но пионерская комната, где он стоит, небольшая, все не помещаются. Поэтому смотрят то первоклашки, то старшие ребята, а вот теперь дошла очередь и до «нулевишек».
— А что это — те-ле-вис? — тихонько спросила Уля.
— Это всё равно что кино, — уверенно пояснила Нелё.
Кино-то Уля видела, ещё когда была совсем маленькой.
Однажды к ним в стойбище приехал Красный чум. Это так называется: чум, а на самом деле это балок, домик на полозьях. В нём и показывали кино. На стене висела белая материя, и прямо по этой материи ходили люди, летал самолёт, машины ездили. Было очень здорово. А когда всё кончилось, ни на стене, ни на материи даже следов никаких не осталось. А ведь колёса-то у машин вон какие большие были!
В пионерской комнате на столах лежали газеты, журналы, на стенах висели разные рисунки. А белой материи, на которой должны были показывать кино, не было. «Может, на потолке будут показывать? — подумала Уля. — Он тоже белый и гладкий».
Но тут она увидела, что все ребята смотрят на красивый ящик, который стоит возле самой стены.
Егорка первым делом крутанул какую-то ручку, и оттуда сразу послышалось:
«Говорит Норильск. Восемнадцать часов, тридцать…»
Ух, как громко! Егорка поскорее крутанул ручку обратно.
А Уля встрепенулась:
— Подожди, может, там и моей мамы слова оттают…
— Как это — оттают? — удивились ребята.
Уля растерялась. Как им объяснить?
— Ну, бывает такой мороз… — Она остановилась. — Даже слова замерзают, льдинками становятся. Я видела: мама говорит с соседкой, а эти льдинки сыплются, сыплются, целый сугроб насыпался. Не верите? Их ведёрком зачерпнуть, насыпать в этот ящик…
У Лиды губы смешно задрожали.
— И эти замороженные слова разморозятся и заговорят, да?
— Тум-бум-чим-там-лим-пум!.. — затараторил Егорка, подпрыгивая.
— Чего это ты? — вытаращили глаза ребята.
— А это те слова в ведёрке перемешались.
Лида рассмеялась:
— Ну и сказки вы сочиняете!
Тут стекло ящика неожиданно засветилось, и там появилась совсем и не Улина мама, а другая женщина и стала что-то рассказывать.
Потом женщина исчезла, и послышались ребячьи голоса, смех. По узенькой дорожке, по траве пробежала наперегонки целая орава мальчишек и девчонок, одетых не в меховую одежду, унты и бокарики, а совсем почти голых, в коротких штанишках и платьишках без рукавов, — как их только комары не заедят! Вот они подбежали к речке, скинули рубашки, платья, тапочки и бросились в воду. Уля вся сжалась. Она-то знала, как этим ребятам сейчас должно быть холодно. Однажды, когда у них в тундре было лето, братишка Вовка рассердился на неё за то, что она без спроса взяла у него ножичек, и погнался за ней. Она бежала по самому краю берега и вдруг поскользнулась и полетела в воду, по самую шею. Ледяная вода сразу сцапала её, сдавила, заколола иголками. Она даже вскрикнуть не смогла, что там — вздохнуть не сумела! Вовка тогда очень испугался, помог ей выбраться на берег и потом всё твердил: «Бери мой ножичек, бери, мне его не жалко…» Может, у этих ребят речка горячая? Вон они смеются, плещутся, брызгаются. Только одна девочка почему-то в воду не полезла, а всё ходила по берегу и смотрела на тапочки и пальцем водила.
— Что она делает? — спросила Уля.
— Считает, — ответила Нелё.
— А зачем?
— Наверно, чтобы знать, сколько ребят в речке.
— А зачем?
Нелё только отмахнулась — не мешай!
Вот всегда так. Когда Нелё не может что-то объяснить, никогда не скажет, что не знает.
Потом показались дома, деревья… Потом послышался топот, и по дороге верхом на каком-то непонятном олене проскакал босоногий мальчишка.