Там, где свет. История первой леди США - [8]

Я часто повторяю, что наши отцы – это наши первые герои, и для меня все именно так. Я хотела, чтобы он одобрял меня, и много работала, чтобы произвести на него впечатление. Когда я сказала, что планирую поступать в колледж, отец поинтересовался: «В какой?» Когда я сообщила о магистратуре, он спросил: «Что ты там так долго изучаешь?» Бывало, я чувствовала, что его ожидания относительно меня слишком высоки. Но, когда я в сорок семь лет пробежала марафон, отец был первым, кому я позвонила. Заставить его гордиться собой было здорово. Он не был щедр на похвалы, но, услышав от него «молодец!», мы знали, что заслужили это.

Мы с отцом любили друг друга, но все равно регулярно ругались, особенно когда я была подростком.

Мы с отцом любили друг друга, но все равно регулярно ругались, особенно когда я была подростком. Когда он был по-настоящему расстроен, то называл меня «бесчувственной рыбой». Сейчас я улыбаюсь, вспоминая об этом, а тогда подобные слова не казались мне смешными, и я делала все возможное, чтобы вернуть его расположение.

Когда мама была беременна близнецами, она платила мне четверть доллара за глажку, потому что ей было тяжело стоять. Я тщательно гладила всю одежду, а когда черед доходил до папиных трусов, брала пульверизатор с крахмалом, зная, что из-за такой обработки у него будет сыпь в интимных местах. Какое-то время я так мстила отцу, но потом мама меня разоблачила и положила этому конец.

Я начала курить, когда мне было около пятнадцати, и иногда делала это прямо в своей спальне, сидя у окна. Родители курили в доме, и поэтому я не переживала, что кто-то почувствует запах. Сигареты и пепельницу я прятала под кровать, где также хранились «грязные» романы. Это было отличное место, пока однажды днем в поисках какой-то вещи папа не вошел в мою комнату…

Я с ужасом наблюдала, как, присев на корточки, он заглядывает под кровать и вытаскивает оттуда пепельницу. Потом он выпрямился, посмотрел на меня и спокойно спросил:

– Ты курила?

– Да, – ответила я.

Он был спокоен, даже слишком. Я знала, что ничем хорошим это не кончится.

– Идем со мной на заднее крыльцо, – произнес он, повернулся и вышел из комнаты.

Я последовала за папой на крыльцо и села за столик, дрожа от страха.

– Я не хочу, чтобы ты курила, – сказал он мне. – Это ужасная привычка.

Потом он протянул мне три сигары.

– Ты их выкуришь, и я хочу, чтобы ты затягивалась.

Я молча смотрела на отца.

– Давай, – сказал он и вставил первую сигару мне в рот.

После первой затяжки я закашлялась – легкие протестовали, дым был густой и отвратительно сладкий. Отец стоял надо мной, скрестив руки на груди. Когда я наконец смогла вздохнуть, он сказал:

– Продолжай.

Я вновь затянулась, и моя грудь снова содрогнулась от жестокого кашля. Когда я докурила первую сигару, мои легкие горели, в горле саднило и я чувствовала, что заболеваю. Но оставалось еще две.

Каким-то образом я смогла выкурить все три сигары. Однако, как только закончилась третья, я метнулась по лестнице в ванную, и меня вырвало, причем неоднократно. Я была такой бледной и жалкой, что отцу стало не по себе. Он подошел, с опаской постучал в дверь и сказал: «Спускайся, Джилл». Когда я не ответила, он попытался еще раз: «Выходи, мы заказываем сэндвичи».

Сэндвичи! Можно подумать, я была в состоянии что-то съесть. И, можно подумать, я доставила бы ему удовольствие этой примирительной трапезой! Даже если бы я была способна съесть сэндвич, я бы не стала этого делать – просто чтобы досадить ему. Вечером, когда я пришла в себя и проголодалась, то хотела было пробраться на кухню за едой так, чтобы он не заметил. Но передумала: он не заставит меня съесть один из этих сэндвичей. Я пошла спать на голодный желудок, но с чувством справедливого негодования.

И я не бросила курить. Дело не в том, что мне это сильно нравилось. Я просто очень не хотела делать того, что меня заставляют, или, наоборот, не делать того, что заставляют не делать. В своем упрямом неподчинении я отказывалась прислушиваться к голосу разума, звучавшему из уст родителей. «Ладно, – решили они. – Кури, но только дома». Они не хотели, чтобы в пятнадцать лет меня видели на улице с сигаретой в зубах. И мы пришли к компромиссу. Я курила дома и бросила только в колледже, когда поняла, что никому ничего этим не докажу.

Многие из тех, кто знал меня непослушным ребенком, вряд ли могли предположить, что у меня будет такой непреклонный муж, как Джо. Мир политики требует от человека определенного типа личности, и нельзя сказать, что мне было легко находиться рядом. Джо всегда добивался всего красиво и с достоинством. Он создал себе одинаковую репутацию как у политических союзников, так и у врагов: и те, и другие знали его как человека, который держит слово, который слушает и может поступиться политическими интересами ради прогресса. Он всегда был государственным деятелем в подлинном смысле этого слова.

У Джо есть черта, достойная восхищения, но, если честно, порой это свойство его характера просто сводит меня с ума. Мы случайно сталкиваемся с одним из его коллег, Джо дружелюбен и вступает в разговор. Когда мы расходимся, я спрашиваю: «О чем ты думаешь? Разве ты не помнишь, какую гадость этот человек сказал о тебе в прошлом году?» «Нет, – отвечает он. – Я забыл».