Там, где шумят михайловские рощи - [36]

Молодые люди почти не разлучались: гуляли по тенистому тригор-кому парку, стреляли из пистолетов, ездили верхом, спасались от жары в прохладной Сороти.

Тригорские барышни и дерптские студенты затевали увеселения, танцы, пирушки в баньке и под открытым небом. Евпраксия Вульф мастерски варила жжёнку, этот, по словам Пушкина,

…напиток благородный.

Слиянье рому и вина,

Без примеси воды негодной,

В Тригорском жаждою свободной

Открытый в наши времена.

Зизи сама разливала жжёнку серебряным ковшиком по большим хрустальным бокалам. Долгие годы хранился в Тригорском этот ковшик. Теперь он находится в Доме-музее Тригорского.

Ум, образованность, остроумие творца «Онегина» поражали Языкова. А то, что оба они были поэты, придавало их беседам особую прелесть.

Что восхитительнее, краше

Свободных, дружеских бесед,

Когда за пенистою чашей

С поэтом говорит поэт?..

Певец Руслана и Людмилы!

Была счастливая пора,

Когда так веселы, так милы

Неслися наши вечера.

Н. М. Языков. «Тригорское».

Языков, стеснительный в женском обществе, часами мог читать свои стихи Пушкину и Вульфу. Поэты обсуждали литературные новости, просматривали новые книги.

Попались среди вновь полученных книг и «Апологи», то есть басни, притчи, переведённые маститым И. И. Дмитриевым. «Апологи» насмешили друзей. Заурядные, прописные истины преподносились в них как некие откровения. Богатый материал для пародии! Неизвестно, кто начал — Пушкин или Языков, но пародии родились. Сочиняли их вместе и назвали «Нравоучительные четверостишия». Четверостиший было одиннадцать, и все высмеивали «глубокомысленные» притчи Дмитриева.

Вот третье четверостишие — «Справедливость пословицы»:

Одна свеча избу лишь слабо освещала;

Зажгли другую, — что ж? изба светлее стала.

Правдивы древнего речения слова:

Ум хорошо, а лучше два.

А это седьмое четверостишие — «Лебедь и гусь»:

Над лебедем желая посмеяться,

Гусь тиною его однажды замарал;

Но лебедь вымылся и снова белым стал.

Что делать, если кто замаран?.. Умываться.

Но беседы с Языковым, прогулки, стихотворные шутки давали Пушкину лишь минутное забвение. «Грустно, брат, так грустно, что хоть сей час в петлю», — писал он в это время Вяземскому.

Языков уехал. А через месяц пришло от него в Михайловское из Дерпта письмо. Там были и стихи — послание Пушкину:

О ты, чья дружба мне дороже

Приветов ласковой молвы,

Милее девицы пригожей,

Святее царской головы!..

После возвращения из Тригорского Языков создал лучшие свои произведения, такие, как «П. А. Осиповой», «А. С. Пушкину», «Тригорское».

Память о «божественном лете» 1826 года Языков сохранил на всю жизнь. Через восемнадцать лет он писал в стихотворении, обращённом к Евпраксии Николаевне Вульф, тогда уже баронессе Вревской:

Я помню вас! Вы неизменно

Блестите в памяти моей —

Звезда тех милых, светлых дней.

Когда гуляка вдохновенный,

И полный свежих чувств и сил,

Я в мир прохлады деревенской,

Весь свой разгул души студентской —

В ваш дом и сад переносил;

Когда прекрасно, достохвально,

Вы угощали нас двоих

Певцов — и был один из них

Сам Пушкин (в оны дни опальный

Пророк свободы), а другой…

Другой был я, его послушник,

Его избранник и подружник,

И собутыльник молодой.

Как хорошо тогда мы жили!..

Помнил всё это и Пушкин.

Есть в вариантах «Путешествия Онегина» проникновенные строки, посвящённые Тригорскому и его обитателям. Это как бы заключительные аккорды той поэтической симфонии, в которой Пушкин воспел дорогие ему места, дорогих ему людей. Воспел — и обессмертил. Ибо всё, к чему прикоснулся его чудодейственный гений, обрело бессмертие.

О, где б судьба ни назначала

Мне безымянный уголок,

Где б ни был я, куда б ни мчала

Она смиренный мой челнок,

Где поздний мир мне б ни сулила,

Где б ни ждала меня могила,

Везде, везде в душе моей

Благословлю моих друзей.

Нет, нет! нигде не позабуду

Их милых, ласковых речей;

Вдали, одни, среди людей

Воображать я вечно буду

Вас, тени прибережных ив,

Вас, мир и сон Тригорских нив.

И берег Сороти отлогий,

И полосатые холмы,

И в роще скрытые дороги,

И дом, где пировали мы —

Приют сияньем муз одетый,

Младым Языковым воспетый.

Когда из капища наук

Явился он в наш сельский круг

И нимфу Сороти прославил,

И огласил поля кругом

Очаровательным стихом;

Но там и я свой след оставил.

Там, ветру в дар, на тёмну ель

Повесил звонкую свирель.

Петровское

«В деревне, где Петра питомец…»

В стихотворном послании Пушкина Языкову, написанном в Михайловском, есть строки:

В деревне, где Петра питомец,

Царей, цариц любимый раб

И их забытый однодомец,

Скрывался прадед мой арап,

Где, позабыв Елисаветы

И двор и пышные обеты,

Под сенью липовых аллей

Он думал в охлажденны леты

О дальней Африке своей,

Я жду тебя…

Арап — он же русский помещик. Потомок абиссинских владык, живущий в глухой псковской деревне, «под сенью липовых аллей»… Это было необычайно. Но Пушкин знал, что прадед его — «арап Петра Великого» окончил свои дни не в псковских имениях, а под Петербургом, в Суйде. Откуда же возник такой поэтический образ? Очевидно, его навеяло Пушкину следующее: в соседнем с Михайловским селе Петровском жил на покое последний из сыновей Абрама Петровича Ганнибала — Пётр Абрамович, и был он почти так же чёрен, как и его знаменитый отец. В годы ссылки Пушкин неоднократно бывал в Петровском, видел своего двоюродного деда.