Там, где престол сатаны. Том 2 - [12]

Общей картиной он остался доволен. Теперь, отдавшись вдруг прихлынувшему отцовскому чувству, он благожелательно созерцал сидящих рядышком голубков: Сережку и его подругу и, прихлебывая успевшую потеплеть водку, размышлял – и немедля предавал свои мысли огласке – о таинственных поворотах, имеющих быть в человеческой судьбе. Пример. Младший Боголюбов вернулся из «Ключей» не только с пробитым навылет сердцем, но и с вопросом, которого всего менее можно было ожидать от него. Павел Петрович признался, что ему и по сей день представляются загадочными причины, побудившие сына обратиться к отцу с вопрошением о его отце, то бишь о своем родном деде, Петре Ивановиче Боголюбове, священнике, а также дальнейшие упорные попытки Боголюбова-младшего заставить государство признать, что оно казнило ни чем не виновного человека. С кем он вздумал сразиться, нелепый Дон-Кихот? Смешной дуралей. Кого – или, вернее, что, ибо оно не имеет души – захотел принудить к раскаянию в одном из совершенных им бесчисленных злодеяний? Где решил добиться правды? Вразуми его, Отец наш Небесный! Папа воздел к потолку обе руки, не пролив при этом ни капли из находящейся в одной из них (левой) рюмки. Бесценное Отечество, вот уж верно подмечено, что черт догадал меня родиться в России с умом и талантом… где твой закон? твоя справедливость? твоя нравственность? твое уважение к достоинству человеческой личности? Ему преподали отменный урок закона, справедливости, нравственности и уважения. Павел Петрович указал на сына. Его выволокли из приемной КГБ и хорошеньким пинком под зад вышибли на Кузнецкий! С первой степенью наглядности ему дали понять, кто он и какими обладает правами. Сделало ли великовозрастное дитя надлежащий вывод из полученной им трепки? Открылись ли ему в пережитом унижении дальнейшие возможные ступени падения, как то: потеря работы, неприметный знак в трудовой книжке, превращающий ее в натуральный волчий билет, изгнание из Москвы в какую-нибудь тьмутаракань и, наконец, небо в крупную клетку как завершение его попыток добиться правды и справедливости? Папа отрицательно покачал головой. Не сделало. Не открылись. Дитя упрямо, упорно, непослушно, своевольно, настырно, безрассудно и не желает понимать.

Аня сдвинула темные брови.

– И пусть не понимает. Мне именно это в нем дорого. Все понимают, а он не желает.

Павел Петрович с глубоким вздохом допил рюмку, затем подцепил вилкой кусочек вырезки и, положив его в рот, долго и с наслаждением жевал. Божественно. Вместе с тем не хотелось бы оставлять близких людей в неведении об их заблуждениях, искажающих действительную картину окружающего нас мира.

Еще и огурчик. И стебелек этой чудесной, благородного фиолетового цвета травки, в чьем названии слышится нам нечто от Древнего Рима: базилик! И долька сочного перчика, вызревшего, надо полагать, где-нибудь в стране неблизкой юга, там, где не злится вьюга…. В свои шесть дней ударного труда Господь должен был бы принять во внимание, что мягкий климат с обилием солнца, света и тепла куда успешней способствует улучшению человеческой натуры, чем лютые зимы, короткие тусклые дни и длинные черные ночи. Если над русской душой, как заметил философ, имеют власть подавляющие ее пространства нашего Отечества, то не вправе ли мы высказать свое суждение о влиянии природных стихий на русский характер с его излишней суровостью, избыточной мрачностью и чрезмерной замкнутостью? Поперечная складка на лбу, между бровей… вот здесь, постучал папа пальцем по своему довольно гладкому лбу чуть выше переносицы, где, кстати, никакой складки у него вовсе и не было… – не появляется ли она у нас еще в материнской утробе? и не свидетельствует ли о невеселых предчувствиях, с которыми мы, как подсудимый – приговор, готовимся принять уготованное нам житье-бытье? Вся вышеизложенная метафизика – кто бы и что бы по сему поводу не думал – не означает, что он растекся мыслью по древу, каковой упрек без труда можно прочесть на лице единородного сына.

Тот запротестовал. Аня его поддержала, своевременно устранив с губ улыбку и придав голосу подобающую серьезность:

– Павел Петрович, я с удовольствием… И про базилик… и про складку на лбу, с которой мы рождаемся… она у меня, должно быть, разгладилась… а власть пространства – это ведь Бердяев?

Папа отмахнулся. Где-то когда-то что-то читал. Всего не упомнишь. Важно иное. Откуда такая удручающая близорукость, по меньшей мере странная, скажем мы, во взрослом человеке, мужчине, разведенном муже, отце, – если кто-нибудь еще пребывает в неведении о лежащих на Сергее Павловиче моральных и материальных обязательствах? Разве он не видит перед собой вскормленного человечиной и вечно несытого зверя? Разве не чувствует смрадного дыхания его разверстой пасти? Разве не знает имени его – Левиафан, читай – дьявол, а еще читай – советское государство? Вместо сдержанности, приличествующей благородному человеку, – дерзкий вызов; вместо внутренней отстраненности от окружающего похабства – быть может, естественное, но унизительное стремление во что бы то ни стало свести с ним счеты; вместо проклятья, исходящего из глубины сердца, проклятья, пусть безмолвного, но сотрясающего небо и землю, – никчемные вопли о справедливости.