Там, где ночуют звезды - [56]

Чёрный ангел с булавкой в руке, единственный и многоликий, мигал из квадратных кусков неба без стёкол и с расколотых чердаков.

Ночь выкатилась из времени, и время исчезло. Мойше-Ицка опустился предо мной, освещённый собственной кровью.

— Всё ещё думаешь, что один может прорваться?

Он развернул свиток и указал пальцем на стих:

— Человек, я уже прорвался, я уже вечен.

Вдруг он расхохотался.

И его одинокий смех прогремел в тишине ночного гетто.

1980

Портрет в синем свитере [33]

1

На Хануку мама связала мне синий шерстяной свитер с высоким, до подбородка, воротом, носи — не хочу. Тёплый, как мамины руки, единственный такой в городе. Свежий снежок радуется за меня, когда я без пальто вышагиваю по улице, чтобы народ лопался от зависти. Ну, если не лопался, то, по крайней мере, смотрел с почтением и восторгом и на свитер, и на того, кто в нём. А главное, пусть завидуют злобные писаки, которые примеряются подрезать мне крылья, ещё до того как они выросли.

Тогда, за много лет до Второй и Третьей мировой войны, я познакомился в Литовском Иерусалиме с молодым художником. Вместе с женой, учительницей, он только что приехал из Парижа. Жена получила временную работу в гимназии, а муж — постоянную у мольберта.

Они приютились в комнате с застеклённым балконом, которую назвали «ателье». И оба сразу же влюбились: влюбились в старинный еврейский город на Вилии, о котором прежде только слышали, но не встречались с ним лицом к лицу. Ведь хотя художник не один год учился живописи и писал картины в Париже, куда они, едва поженившись, с превеликим трудом добрались из маленького польского местечка, там им пришлось хлебнуть лиха. Кроме того, у молодого художника были больные лёгкие, и старинный город в Литве с его речным и лесным воздухом манил издалека, тянул к себе и в конце концов притянул.

Мы познакомились на выставке Рохл Суцкевер[34]. На второй встрече мы почувствовали расположение друг к другу, и он пригласил меня в ателье посмотреть картины.

Художник был мастер молчать. Его короткие фразы были плагиатом из его молчания, если можно так выразиться. Но картины оказались красноречивы и оригинальны. Их своеобразие проступало из-под красок, словно он нарочно скрывал его дополнительными мазками. Так облака скрывают закат перед бурей. Хотя его стиль вовсе не поражал новизной, человек с тонким вкусом, едва проникнув в тайну его картин, сразу ощущал на нёбе их необычность, как знаток вин по одному лишь запаху пробки понимает, из какой местности виноград и какого возраста напиток в бутылке.

2

Третья встреча произошла у меня дома. С неё и началась наша дружба. Он принёс ящик с кистями, тюбиками краски и прочими принадлежностями и натянутый на раму холст.

Думаю, его вдохновил мой синий свитер. А если не только свитер, но и моя голова с густым чубом, возвышавшаяся над воротом, как дикая утка над волной в паводок, то тем лучше.

На стёклах выросли морозные ёлки. Солнцу нелегко будет их спилить.

Хотя мне и так было тепло, ради гостя я попросил маму затопить печь. Щиток разгораживал наши комнаты, как стена, а топка находилась с маминой стороны.

И вот в синем свитере, прижавшись к щитку и спрятав руки за спину, я сижу на табуретке и терпеливо позирую молчаливому живописцу.

Он не прячет лица за мольбертом, как делают другие художники, нервируя любопытных натурщиков. Холст поставлен так, что мне прекрасно видно, как я рождаюсь на нём во второй раз. Мой портретист каждую минуту поворачивается ко мне и взглядом, как на удочку, ловит линию, нюанс, оттенок, спрятанный над или под моей кожей, над или под моими мыслями, и увековечивает увиденное на белом холсте. Художнику, наверно, и в голову не приходит, что, изображая меня, он сам стал моим натурщиком: я тоже пишу его портрет на солнечном луче в воздухе.

Пока мы рисуем друг друга, я замечаю перед собой чьё-то лицо: глаза — из разных миров, из разных времён. Один цвета синьки, которую мама добавляет в корыто, когда стирает бельё, другой — с янтарным зрачком, поймавшим взгляд совы.

И мы оба заканчиваем портреты, когда догорает последняя спичка заката.

3

Внезапно, морозной зимней ночью, я решаю убежать из дома и из города. Но не как стреноженный конь, а на поезде. То есть пусть убежит поезд, а я буду у него внутри. Куда? В Варшаву!

А деньги-то у тебя есть? А знакомые, у которых можно остановиться? А маму оставить одну — это как, хорошо? Какой огонь поджёг твои сухие мысли?

Бесполезно спрашивать, бесполезно отвечать.

Среди морозных елей на стекле я вижу кровавую руку, она выковывает на окне решётку. Если завтра-послезавтра не сбегу, рука окуёт всю комнату, и будет поздно.

Маме для меня никогда ничего не жалко, она отдала мне все накопленные деньги.

Почему я замыслил побег, кто в этом виноват? Это всё жестокость злого духа, который вплёл в мамины волосы седые нити. Мне с этим не смириться. Я уже вызывал злого духа на дуэль, но он не явился. И я буду искать его на чужбине, пока не найду. А не найду — вызову на поединок себя.

4

Поезд-левиафан выплёвывает меня в польской столице. На мне мамин синий свитер.

Холодный фиолетовый рассвет.

Железная рука на крыше трамвая, как утопающий за соломинку, хватается за провода. Они бегут вдоль улицы, рассекают её, брызгают на снег искрами.