Там, где ночуют звезды - [19]

— Позвольте представиться: Ганс Оберман. Почту за честь с вами познакомиться.

Он стянул белые перчатки, подошёл ближе, щёлкнул каблуками, склонился, и его тонкие губы прилипли к твоим дрожащим пальцам.

Это было первое оскорбление, первое пятно на твоей чистой коже. Но ещё сильнее тебя оскорбил блеск его сапог, чёрных, как полированная крышка пианино. «Сапоги растоптали музыку», — мелькнула у тебя в голове мысль. И музыка с Церной стали одним целым.

Офицер Ганс Оберман не удовлетворился первой победой. Он подошёл к открытому пианино и провёл пальцем по клавишам, словно мышь по ним пробежала:

— Фройляйн Янина Шпинак, — он снова провёл по клавишам в обратном направлении, — я слышал, вы не замужем, а быть одной в военное время и тоскливо, и весьма опасно. Я готов скрашивать ваше одиночество и защищать вас.

— Не фройляйн, а фрау, и не Янина Шпинак, а Янина Галинская, — ответила ты. — Видимо, вас неверно информировали. Я уже мать, у меня двухмесячная дочурка, дай ей Бог здоровья. И спасибо за готовность меня защищать, но Господь защищает все Свои создания.

— Для меня новость, что у вас есть ребёнок, — насторожился Ганс Оберман. — Ваш супруг дома?

— Нет. Уже полгода, как от него нет вестей. Это вы, немцы, отобрали его у меня. Я слышала, он в каком-то лагере.

— Фрау Янина, вам известно, в чём провинился ваш муж?

— Только в одном: он был и остался польским патриотом.

— Вполне возможно. Война есть война. — Ганс Оберман поклонился с ледяным сочувствием. — Я постараюсь узнать, где он, и освободить из лагеря.

* * *

Такого кошмара, как в ту ночь, у тебя ещё не бывало ни во сне, ни наяву:

Из пианино выскочил Ганс Оберман и на четвереньках подбежал к кровати, где ты лежала, прижав к себе Церну. У него на лапах были белые перчатки. Он был мохнатый, как медведь, на звериной голове — офицерская фуражка с серебряным черепом. Ганс Оберман протянул к тебе лапу с букетом роз — живых, багровых, как закат в грозу:

— Это вам, Янина. Поздравляю с рождением дочери. Я поздравил бы вас раньше, но только сейчас узнал эту радостную новость. А ещё у меня подарок для вашей малышки. Можно спросить, как её зовут?

— Церна.

— Красиво звучит: Цер-на. Вы назвали её в честь кого-то из родных?

— Да, в честь бабушки. Я очень её любила.

— Вашу бабушку звали Ядвига. Вы ошибаетесь.

— Отнюдь нет. Вообще-то у человека две бабушки.

— Так-так, очень интересно. Прикажу ксёндзу найти запись в архиве.

Когда ты очнулась, на кровати сидела Саломея. Она, крестясь, прикладывала лёд к твоему лбу. А Церна играла с весной, и голосок девочки проклёвывался, как птенец сквозь скорлупу.

Ганс Оберман пришёл наяву. Две лишних лапы он оставил у входной двери. В этот раз он был без формы и чёрных сапог. В сером штатском костюме он выглядел совершенно иначе.

— Милостивая госпожа Янина, — склонился он над тобой, — простите, что я без приглашения, да ещё когда вы слегли с головной болью. Это конфеты для вашей дочурки Церны.

— Откуда вы знаете, как её зовут? — Ты резко села на кровати. — Я вам не говорила!

Ганс Оберман опустился на стул у пианино и отчеканил:

— Янина, вы считаете, я не человек? Зря! Зря! «Мы созданы из вещества того же, что наши сны», как говорил Шекспир[16]. Я во сне узнал, как зовут вашу девочку.

Ты думала, что это продолжение кошмара, но ты не спала. Ты укусила себя за руку, чтобы вызвать боль, но рука была совсем как чужая, и ты ничего не почувствовала.

Ганс Оберман попытался тебя успокоить:

— Шучу, Янина. Мне дети на улице сказали, что вашу дочку зовут Церной.

Он ещё раз извинился, положил на пианино кулёк конфет и быстро вышел из комнаты.

* * *

Прошёл месяц. Зверь больше не появлялся. Но его тень бродила то на улице, то по комнатам дворца. А прогнать тень куда труднее, чем живое существо. Кулёк конфет ты выбросила в печь: ведь если Церна, не дай Бог, заболеет, ты подумаешь, что она ими отравилась.

Не знаю, что ты пережила за этот месяц. А немногие подробности, которые мне известны, ты рассказала сама: из Италии вернулась твоя мать. Ты еле её узнала, она выглядела старше Саломеи. Тебе стало жаль её, будто она умерла. Когда твой отец погиб, она бросила тебя, оставив круглой сиротой при живой матери, и, чтобы искупить свою вину, привезла тебе шкатулку с украшениями. Сначала ты не хотела принимать подарок, но желание спасти Церну оказалось сильнее.

Даже родной матери ты не сказала, что Церна — еврейский ребёнок. Ты рассказала ей то же, что Гансу, и она с нежностью и любовью стала растить внучку.

Саломея почувствовала, что две мамы — это слишком много, и в тот же месяц старая служанка отдала Богу свою чистую душу.

* * *

На этот раз Ганс Оберман пришёл не один, а с волкодавом, и в полной офицерской форме. Бледно-жёлтое лицо было припудрено, но на нём всё равно просматривались розовые пятна — следы чьих-то пальцев. Холёный, статный пёс на никелированной цепи был послушен. Из пасти свисал длинный алый язык — мокрый дрожащий серп с зубчиками внизу. Ловя ушами каждый звук, волкодав не спускал глаз с хозяина, готовый начать сольный концерт, как только дирижёр Ганс Оберман даст ему знак.

На тигровой шкуре играла Церна. Глаза — голубые-голубые, как небо в первый день творения. Мокрые после купания кудряшки удивительно гармонировали с пейзажем на заднем плане: за открытым окном покачивались три берёзы, и озорной солнечный луч, как белка, прыгал с ветки на ветку.