Там, где мой народ. Записки гражданина РФ о русском Донбассе и его борьбе - [13]
Приведу простой пример. Уж сколько было шуток по поводу «пуливлоб» Яценюк. Однако человек публично огласил готовность пойти под огонь и умереть за идею (пошел бы в итоге, появись нужда? — вопрос большой и открытый) — и какую-то маленькую роль в успехе темной, дикой, враждебной нам революции это сыграло. А вот Г. А. Явлинский — российский брат-близнец Яценюка почти по всем параметрам, включая первую букву фамилии. Оба социал-либералы, очкарики (Явлинский очки не носит, но речь не об остроте зрения, а о типаже), даже этническим (здесь все понятно) и географическим происхождением близки: Арсений Петрович из Черновцов, Григорий Алексеевич из Львова. И как представляете вы себе Явлинского, кричащего о готовности идти под пули? Вот спровоцировать пулю в лоб Пуго и его жене, приехав к ним на квартиру с янычарами, он вполне смог. Заявить о необходимости «раздавить гадину» неокрепшего отечественного парламентаризма в октябре 1993 года — тоже. Асам…
Нет, либералы все равно довольно опасны, но не собственной боевитостью, а наличием разного рода ресурсов и недюжинной хитростью, способной канализировать в нужное русло боевитость и глупость других людей. Представьте себе Тома Сойера, убеждающего однокашников, что нынче модно не красить заборы, а делать селфи с продырявленной грудью возле дымящегося Кремля. Вот, что-то в этом духе.
Я очень сентиментальный, лиричный, склонный к меланхолии человек. Могу пустить скупую мужскую слезу под добрый фильм, мультфильм и спектакль, красивую глубокую песню. Как мальчишки в 30-х раз за разом пересматривали «Чапаева», надеясь, что Василий Иванович выплывет, так и я каждый раз, когда смотрю в театре или по телевизору «Юнону и Авось», — надеюсь, что Резанов вернется к любимой Кончите. Всегда говорю, что мой жизненный идеал — строчки Пастернака:
Живи я в мирные травоядные семидесятые, наверняка был бы записным интернационалистом и абстрактным гуманистом, писал бы только о цветочках, зверушках и дружбе между людьми и народами. Но сейчас, когда мир впал в безумство и апостасию, когда мой народ раздроблен, оглушен, дезориентирован и приучен к мысли о нормальности обмена первородства на похлебку, когда Запад хочет нас уничтожить, а собственные российские власти этому не только особо не препятствуют, но даже, кажется, потворствуют… Приходится говорить и мыслить о другом и по-другому.
Философ Владимир Эрн столетие назад сказал: «Время славянофильствует». А сейчас время славян-скофильствует (пусть Славянск пока в руках врага, он все равно бессмертный символ нашей святой борьбы). Время донбасствует. Время новоросствует. Время антирусофобствует.
«Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?» впору переделать: «Какое «милое» у нас тысячелетье на дворе».
Моя замечательная школьная учительница русского языка и литературы была небольшого роста и достаточно жесткого характера. Наверное, Железная Кнопка из «Чучела», подросшая, чуть оттаявшая, но сохранившая в целом внутреннюю сталь вместе с юношеским прозвищем, выглядела бы примерно так; даже в облике они чем-то похожи.
Я часто видел ее эмоциональной, но лишь раз — со срывающимся голосом, почти плачущей. Это было, когда она, не помню уж по какому поводу и в связи с какой темой, спросила нас на уроке: «А вы знаете песню «Огромное небо»?» — и, поняв, что нет, не знаем, запела: «Об этом, товарищ, не вспомнить нельзя…».
Уже тогда песня эта произвела на меня неизгладимое впечатление и на некоторое время заняла если не все мысли, то изрядную их территорию, но, лишь чуть повзрослев, я понял, почему ее нельзя петь спокойно. Точнее, не совсем так, не «почему», иррационального здесь не меньше, чем рационального. Просто понял: спокойно русскому человеку ее петь невозможно.
2 мая 2014 года я был в черноморском санатории. Вечером мы с компанией пошли в караоке. Уже сидя за столиком, я зашел в Интернет с телефона почитать новости (той весной я, как и многие русские люди, старался узнать новости чаще обычного) и узнал о случившемся в Одессе. Перед глазами все поплыло. На автомате я взял в руки папку с перечнем песен, возможных к исполнению — эдакое музыкальное меню, и нужная страница словно открылась сама собой. Я не совсем твердой походкой подошел к человеку, управлявшему процессом, сказал номер нужной композиции и, сжав микрофон, дрогнул голосом в него: «Обэтом, товарищ, не вспомнить нельзя…»
Ровно через год, день в день, я оказался в том же санатории и вечером уже осознанно пришел в то же караоке, выбрал ту же строку в списке и, предваряя свое плохое пение, сказал, чьей памяти это посвящается. Мое сердце заранее сжалось от ожидания, что кто-то может проворчать: «Не порть отдых». Вы все не хуже меня знаете язвы и пороки российского общества, поэтому вряд ли будете спорить, что шанс услышать подобную фразу не проходил по разряду нулевых. Но нет. В небольшом зале, только что игривом и шумном, воцарилась полная тишина, которую разрезала лишь чья-то просьба: «Повторите, пожалуйста, свое посвящение, вдруг не все услышали».
Причудливый калейдоскоп, все грани которого поворачиваются к читателю под разными углами и в итоге собираются в удивительный роман о памяти, восприятии и цикличности истории. 1988 год. Молодой историк Сол Адлер собирается в ГДР. Незадолго до отъезда на пешеходном переходе Эбби-роуд его едва не сбивает автомобиль. Не придав этому значения, он спешит на встречу со своей подружкой, чтобы воссоздать знаменитый снимок с обложки «Битлз», но несостоявшаяся авария запустит цепочку событий, которым на первый взгляд сложно найти объяснение – они будто противоречат друг другу и происходят не в свое время. Почему подружка Сола так бесцеремонно выставила его за дверь? На самом ли деле его немецкий переводчик – агент Штази или же он сам – жертва слежки? Зачем он носит в пиджаке игрушечный деревянный поезд и при чем тут ананасы?
Горячо влюбленный в природу родного края, Р. Бедичек посвятил эту книгу животному миру жаркого Техаса. Сохраняя сугубо научный подход к изложению любопытных наблюдений, автор не старается «задавить» читателя обилием специальной терминологии, заражает фанатичной преданностью предмету своего внимания, благодаря чему грамотное с научной точки зрения исследование превращается в восторженный гимн природе, его поразительному многообразию, мудрости, обилию тайн и прекрасных открытий.
Судьба иногда готовит человеку странные испытания: ребенок, чей отец отбывает срок на зоне, носит фамилию Блаженный. 1986 год — после Средней Азии его отправляют в Афганистан. И судьба святого приобретает новые прочтения в жизни обыкновенного русского паренька. Дар прозрения дается только взамен грядущих больших потерь. Угадаешь ли ты в сослуживце заклятого врага, пока вы оба боретесь за жизнь и стоите по одну сторону фронта? Способна ли любовь женщины вылечить раны, нанесенные войной? Счастливые финалы возможны и в наше время. Такой пронзительной истории о любви и смерти еще не знала русская проза!
В романе «Крепость» известного отечественного писателя и философа, Владимира Кантора жизнь изображается в ее трагедийной реальности. Поэтому любой поступок человека здесь поверяется высшей ответственностью — ответственностью судьбы. «Коротенький обрывок рода - два-три звена», как писал Блок, позволяет понять движение времени. «Если бы в нашей стране существовала живая литературная критика и естественно и свободно выражалось общественное мнение, этот роман вызвал бы бурю: и хулы, и хвалы. ... С жестокой беспощадностью, позволительной только искусству, автор романа всматривается в человека - в его интимных, низменных и высоких поступках и переживаниях.
«…Этот проклятый вирус никуда не делся. Он все лето косил и косил людей. А в августе пришла его «вторая волна», которая оказалась хуже первой. Седьмой месяц жили в этой напасти. И все вокруг в людской жизни менялось и ломалось, неожиданно. Но главное, повторяли: из дома не выходить. Особенно старым людям. В радость ли — такие прогулки. Бредешь словно в чужом городе, полупустом. Не люди, а маски вокруг: белые, синие, черные… И чужие глаза — настороже».
Повесть известной писательницы Нины Платоновой «Я детству сказал до свиданья» рассказывает о Саше Булатове — трудном подростке из неблагополучной семьи, волею обстоятельств оказавшемся в исправительно-трудовой колонии. Написанная в несколько необычной манере, она привлекает внимание своей исповедальной формой, пронизана верой в человека — творца своей судьбы. Книга адресуется юношеству.