Там, где была тишина - [54]

Искристый серебряный снег. Ветви деревьев в волшебном голубом кружеве, и она, в платке, наброшенном на плечи.

Он снова ощутил тепло ее гибкого тела, запах ее духов…

Вспоминая свои встречи с нею, он почему-то не хотел думать о том, что она принадлежит другому, что это уже другая, совсем другая Юлия.

Уже взяв билет, он вспомнил о цветах…

Ему повезло. Возле городской гостиницы, у площади Карла Маркса, он обнаружил цветочный киоск и в нем — красивые голубые астры.

Он завернул цветы в газету и с ними уселся на свое место.

Поднялся занавес. В зал дохнуло холодом и особым запахом сцены. Четко постукивая каблуками, из-за кулис вышла женщина в черном платье и объявила звонким, приятным голосом:

— Начинаем концерт артистки московской эстрады Юлии Тумановой.

В зале захлопали. Она сказала еще что-то — Макаров не расслышал. На сцену, к его удивлению, вышла высокая пожилая дама в пенсне: она цеременно раскланялась и села за рояль.

В зале наступила тишина. «А где же Юлия? — волновался Макаров. — При чем здесь эта сухопарая дама?» Но дама ударила по клавишам, и в зал полились медленные, томительные звуки. Вот они стали звенеть сильней, громче, заполнили собой весь зал. А вот они уже льются сплошным потоком, успокоительно и грустно.

Макаров закрыл глаза. Странно, ему показалось, будто это журчит песок. Словно желтая горячая струя песка сыплется откуда-то с высоты на землю, извиваясь веером, собираясь в тугие жгуты.

В этой туманной пыли, среди поющего песка, перед ним, расплываясь и странно изгибаясь, возникает какое-то видение… Что это?

Но вот словно спадает какая-то пелена, и он ясно видит далекие красноватые горы, желтые барханы и там, в вышине, на горбе бурого верблюда фигуру стройной девушки в сиреневой блузке. Это она.. Конечно, она, Наталья. Но почему Наталья? Он же здесь, в Ашхабаде, на концерте Юлии, его Юлии.

Макаров открывает глаза. В зале тихо. У рояля сидит та же сухопарая женщина в пенсне, рядом с ней стоит Юлия.

Темное платье четко обрисовывает невысокую выпуклую грудь. Талию ее охватывает золотой ремешок, на черные, приподнятые прической волосы наброшена прозрачная шаль.

Юлия смотрит прямо на него. Конечно, она сразу же нашла и узнала его в этой толпе замерших в ожидании зрителей.

«Здравствуй, Юлия!» — хочется крикнуть ему. Но тут он замечает, что взгляд ее устремлен не на него, что она сейчас не видит никого в этом большом переполненном зале.

И вот Юлия запела. Это была простая бесхитростная песенка о рябине, о ее горькой судьбе. И снова грустная мелодия широко разлилась в зале, заполнив все его уголки и сердца людей.

И опять перед Макаровым возникают какие-то странные неясные образы. Они расплывались, исчезали, появлялись вновь. Вот черный конус юрты под высоким утесом. Горит костер, а возле костра, озаряемая его призрачным светом, неудобно подложив под голову изогнутую в локте руку, спит девушка.

Это опять Наталья. «Боже мой, что за напасть, — думает он, — почему Наталья, почему все время Наталья?»

Почему ее образ, словно какое-то дьявольское наваждение, преследует его именно сейчас, когда он прилетел сюда на зов своей любви?

Он открывает глаза и встряхивает головой.

Гремят аплодисменты. Макаров тоже бьет в ладони. Цветы падают, он поднимает их и, вынув из кармана записную книжку, пишет записку.

«Юлия, — пишет он. — Я здесь. Я смотрю на тебя. Я хочу видеть тебя, Юлия. Виктор».

Он пробирается между рядами и передает букет капельдинеру.

Тот низко наклоняет голову и торопливо возвращается на свое место, а в зале уже звучит другая песня.

«Нет, — думает Макаров, — нужно разобраться в своих чувствах к Наталье». Ему уже давно казалось, что она любит его, но скрывает свои чувства. Нет, постой, а Николай? Она ж последнее время уделяла ему столько внимания. Она радовалась его приездам, она заботилась о нем. Но…

Он вспоминает одну сцену, невольным свидетелем которой ему пришлось быть. Это было в дни проезда Ткачева. Он лежал в постели больной, охваченный жаром.

Кажется, он забылся коротким сном, а потом проснулся, и услышал голос Натальи: «Пей, Николай, молоко, ты ведь голоден».

И вот тогда произошло неожиданное: Николай злобно выругался.

— Что ты? — с ужасом вскрикнула Наталья.

— Ты ведь ему принесла молоко, — услышал он шепот Николая. — Ему, только ему… Ты притворяешься, я знаю. И не нужны мне твои улыбки.

— Ты с ума сошел!

— Да сошел. Но я все вижу и понимаю. Ты любишь его и только его. Все, что ты делаешь, это для него. И со сломанной ногой ты работала для него. И завал разбрасывала всю ночь для него. Вон полюбуйся своими руками. А он тебя и знать не хочет, вот что! Ну, что ты смотришь на меня такими глазами?

А потом наступило такое молчание, что Макарову хотелось крикнуть:

— Ну, говорите же, черти полосатые, говорите что-нибудь.

— Он любит меня, — почти неслышно прошептала Наталья, — Любит…

Что скрывать, Наталья нравилась ему, нравилась ее деловитость, находчивость, ее преданность делу, наконец, нравилась тем, что была хороша собой. Но так могла бы нравиться ему любая молодая, красивая девушка. Но любви такой, как в песнях и романах, он не ощущал. Вот Юлия — это другое!