Там, где билось мое сердце - [69]

Глава девятая

После войны мне пришлось потратить немало усилий на то, чтобы вернуться в медицину. Когда удалось попасть в клиническую больницу, мне было уже за тридцать. Поработав интерном, я попробовал пристроиться в Лондонскую школу неврологии, но вакансий не оказалось. Хорошо, что профессор пожалел фронтовика, сказал, что у меня есть задатки психиатра, и вызвался замолвить слово перед коллегами. Замолвил. Психиатрия была еще в загоне, и я, разумеется, предвидел, что с трудоустройством возникнут проблемы. Я тогда жил в Шордиче, снимал в этом захолустном районе отвратительную комнатенку, вечно сидел без денег и был благодарен за любую поддержку.

Короче говоря, я не выпал из профессии благодаря везению. После учебы в Лондоне меня отправили на стажировку в Бристоль. Мне он сразу приглянулся, но, думаю, сами бристольцы не очень довольны своим городом, особенно те, кто живет в пригородных районах Саутмид и Ноул. Что до меня, то поселился я в Редленде, рядом с университетом, в комнате на верхнем этаже в доме террасной застройки. В этом симпатичном коттедже было еще четверо жильцов. Хозяйка наша, милейшая миссис Девани, позволяла приходить и уходить в любое время суток, оставляла мне на столе, на прикрытой салфеткой тарелочке, сэндвич с сыром или кусок пирога со свининой. А в пятницу добавляла еще и бутылку крепкого пива.

В больницу я каждое утро ездил на автобусе. Рассчитанная на триста пациентов, она располагалась на западной окраине, известной как Силверглейдс, в здании бывшего частного санатория, переданного в ведение государственной службы здравоохранения, поскольку мест в городском сумасшедшем доме еще викторианской постройки (в Гленсайде) катастрофически не хватало. В двух больших корпусах содержали хроников, которым уж точно было не суждено оттуда выйти, а в компактных двухэтажных домиках — менее тяжелых больных. Имелся и дневной стационар для пациентов, приходивших на прием дважды в неделю.

Территория нашей психиатрической клиники была не очень велика, поэтому врачи из разных корпусов и отделений часто пересекались и обсуждали интересные случаи. Врачи-стажеры имели возможность наблюдать сразу нескольких пациентов, включая легкие случаи, чтобы с первых дней в душе не пустило корни отчаяние безнадежности — главное искушение для нашей профессии. Мне как студенту разрешалось присутствовать на приеме. Контингент у нас бывал самый разный. Молоденькая девушка, после неудачного романа утратившая веру в себя. Старик, которому казалось, что на его мысли воздействует электрический ток из осветительной системы Клифтонского подвесного моста.

В общем, работа была увлекательная и место для приобретения опыта идеальное.

Мне дали возможность попрактиковаться в сеансах групповой и индивидуальной психотерапии. Мой гениальный наставник, Марк Бёрджес, тоже, кстати, служивший в Северной Африке, с удовольствием лепил из меня специалиста.

— Ты их слушай, Роберт. Не нужно ничего им объяснять. Слушай и вбрасывай вопросы, которые они и сами хотели бы себе задать. Они сами все сделают. Ты просто помогаешь им искать выход из тупика.

Иногда у меня мелькало подозрение, что наставник хотел подстраховаться: если я не ляпну на сеансе какой-нибудь глупости, он во время перерыва на ланч сможет со спокойной душой поиграть в гольф. Однако совет действительно оказался стоящим. Прием отлично работал; у многих пациентов наступало существенное улучшение, а после нескольких сеансов им больше не требовалась помощь. Я тихо ликовал.

Молодой парень по имени Стивен страдал от регулярно повторявшихся панических атак. Он так описывал свое состояние: мозг будто скованная льдом река, и вдруг пришла весна, лед начинает разламываться на куски и таять. Лицо парня, когда он это рассказывал, сияло. Он был уверен, что остановить таяние мозга невозможно.

Через какое-то время я решил избрать в психиатрии именно этот путь: лечение разговором. По ряду причин оно сделалось ареной борьбы нескольких теорий. Мне предстояло выбрать, заветам какого бога или, как минимум, божка — Перлза, Фрейда, Адлера, Юнга — лучше следовать. Каждый из мэтров ратовал за свой подход и высмеивал остальных. Вот это была война! Куда до нее мелкой перепалке между адептами разных изводов марксизма. Однако же я понимал, что человеку с психическими отклонениями требуется не теоретик, а тот, кто в состоянии его выслушать.

Начинающий и не лишенный амбиций врач сталкивался с еще одной крайне сложной проблемой. Было очевидно, что «говорение» может помочь людям, которых нельзя назвать абсолютно невменяемыми. Это меняло сложившиеся на протяжении веков стереотипы, согласно которым безумцы — это те, кто впадает в непредсказуемую ярость и орет дурным голосом. Со временем для них подобрали более деликатные названия, но лечить так и не научились.

Так отчего же, в самом деле, было не дерзнуть? Я парень не робкого десятка, пережил войну, научился не бояться взрывов снарядов и свиста пуль, точнее говоря, научился жить с этой боязнью. Да и неловко было топтаться в сторонке, когда гора болезней высотой с Эверест нависла над нашей профессией, накрыв ее своей тенью. Покорить вершину не удалось еще никому: кое-кто с трудом преодолел разве что первые метры предгорий, но когда молодых останавливали неудачи отцов? С таким боевитым настроем шагал я к одному из корпусов с хроническими больными. Все подобные заведения устроены примерно одинаково, и мне сразу вспомнился Ланкаширский дурдом, где я так радовался результатам своего «метода», усмирив Реджи одними разговорами, без укола. Тут было светлее и просторнее, но так же тянулись длинные коридоры и те же засовы блокировали двери.