Талмуд и Интернет - [30]

Конечно, это не должно было меня удивлять. И не только потому, что равнинная Шотландия — не то место, куда вы направляетесь, чтобы добраться до самого сердца того, что погружено во мрак, но потому, что я сам никогда не смогу воссоздать для себя все ужасы прошлого — как не смогу и окончательно выйти из тени утрат, накрывшей мое рождение. Для меня важно не оставаться в стороне от страданий окружающего мира, но и не потеряться в трагическом опыте, который мне не принадлежит. Иначе говоря, моя цель — примирить себя с тишиной и уютом собственной жизни и при этом не стать глухим к чужим страданиям.

Я всегда знал, что откровенно писать об ужасах Холокоста мне не хватит ни сил, ни умения. Да и вообще искусство вряд ли обладает такими возможностями. Моя задача как писателя и, пожалуй, как личности — воздать должное пережитому моими обеими бабушками: женщиной, которая умерла в возрасте девяноста пяти лет в окружении своих близких, и женщиной, расстрелянной где-то в лесу в Восточной Европе. Но даже, пожалуй, и это — непосильная для меня ноша. Может быть, я сумею хоть как-то выразить пережитое мною самим, внуком этих двух женщин.

В цикле «В поисках утраченного времени» Марсель, от имени которого ведется повествование, проводит пасхальные каникулы в доме своей тетушки в Комбрэ. У дома есть две калитки, расположенные с противоположных сторон. Каждая калитка — это выход на свою дорогу, тропинку, «путь». Один такой путь ведет в Мезеглиз, или к Свану; второй — к Германтам. Эти дороги символизируют две стороны жизни: мир любви, который олицетворяет Сван, и мир светского общества и политики, олицетворением которого является семейство Германт. Мысль о том, что, следуя по пути к Свану, можно добраться до поместья Германтов, или наоборот, кажется Марселю такой же бессмыслицей, как если бы кто-то пошел на восток, чтобы оказаться на западе[16].

Однако в конце завершающего романа, «Обретенное время», Марсель, уже в годах, вновь посещает Комбрэ и обнаруживает тропинку, которая, по сути, соединяет оба пути. Так оказывается, что обе стороны — Германтов и Свана — не так уж противоположны.

Мне еще предстоит найти тропинку, которая связала бы унаследованные мною пути, символически ведущие в разные стороны. Я знаю, что жизни — и смерти — моих двух бабушек могут оказаться несводимыми к чему-то одному. Но поскольку я, буквально и фигурально, являюсь их общим произведением, то обещаю и себе и им, что продолжу этот поиск.

Даже теперь, когда я пишу эти строки, я понимаю, что люди не могут символизировать собой что бы то ни было. Живые или мертвые, они не перестают противоречить самим себе и обнаруживают совершенно неожиданные стороны — вот и лорд Бальфур вдруг напомнил мне мою бабушку. А в Йоханане бен Заккае и Иосифе Флавии удалось найти значительно больше общего, чем могло бы показаться на первый взгляд. И вот, подобно книгам родительской библиотеки, Талмуд, который выглядывает из-за них, и Интернет, который светится на экране чуть поодаль, сумели каким-то образом пересечься в моей жизни.

Я проявил несправедливость к бабушке по отцу, когда еще молодым превратил ее в символ всего, что казалось скрытым от меня, утраченным, трагическим. Между тем это была грузная женщина, которая выглядела весьма внушительно на фотографии 1937 года рядом со своим мужем и детьми — моим отцом и тремя его сестрами. Даже в воспоминаниях отца она была вполне земной женщиной: вот она на его день рождения печет маковый пирог; вот стирает в подвале белье, а потом несет его наверх — тяжелое и мокрое — целых пять лестничных пролетов, чтобы развесить на чердаке для сушки; вот она языком вынимает соринку из глаза отца. Понимать, что когда-то она была плотью, еще более тяжко, чем представлять ее символом, олицетворяющим все эфемерное в этом мире. В конце концов, нацисты убивали живого человека, а не некую тень.

В то же время было бы неправильным и несправедливым видеть в моей бабушке по материнской линии только лишь одну телесность. Не потому, что смерть забрала ее в мир теней, где другая моя бабушка, как мне казалось, обитала всегда, но потому, что ничья жизнь не может быть только олицетворением американской мечты. Даже тот, кто живет в культуре изобилия, иногда сталкивается с личной утратой. В конце концов, всему есть своя противоположность.

За несколько лет до смерти бабушки мы с женой сидели в ее гостиной и пили чай. Вдруг жена спросила, почему у моей бабушки всего один ребенок. Бабушка была не тем человеком, с которым можно разговаривать на подобную тему, но жена отличалась любопытством. Я же весь поджался и ждал возмущенного ответа, но, к моему удивлению, бабушка совершенно спокойно ответила, что у нее был и второй ребенок.

Мы смотрели на нее, разинув рты.

Она сказала, что ребенок родился мертвым.

Для меня это было новостью. Никто никогда мне этого не рассказывал. Моей жене не терпелось, и она стала расспрашивать дальше: знала ли бабушка пол этого ребенка?

Да, сказала она, это был мальчик.

После этих слов жена спросила, вспоминает ли бабушка этого мальчика и сейчас?

Каждый день вспоминаю — ни минуты не раздумывая, ответила бабушка. Ей в то время было девяносто два года.