Талли - [7]

Она подхватила Талли под мышки и, стащив со стула, поставила перед зеркалом.

— Погляди! Как ты будешь смотреть на мальчиков и девочек? Как ты посмотришь на родителей Дженнифер? Что они подумают обо мне, узнав, что я отпустила тебя в таком виде к ним в дом?

«Джен и ее мама сами помогали мне выбирать их,» — подумала Талли.

— Мам…

Хедда уже не слушала.

— Так вот, я тебе скажу, что они подумают. Вот девочка, совсем юная, с «химией» и с высветленными волосами, которые уже отросли у корней. Ярко-красные румяна, ярко-красная помада, глаз не видно за черной и голубой краской, и еще эти штаны. И эта блузка.

Голос Хедды стал убийственно холодным и твердым как камень.

— И эта обтягивающая красная блузка, у которой первая пуговица находится прямо между титьками!

— Мам! Пожалуйста!

— И ты, как видно, собираешься в ней наклоняться, Талли? — спросила Хедда угрожающе. — И вообще… ты надела бюстгальтер?

Талли схватилась руками за ворот, но слишком поздно: Хедда успела стянуть с Талли блузку, обнажив ее бледные, влажные от пота груди.

Глаза Хедды сузились, а Талли — расширились от ужаса.

— Мам, у меня всего два лифчика, и оба — грязные. Я не могла их надеть.

— Замолчи, Талли Мейкер, замолчи. — Хедда говорила так же медленно, но уже октавой выше.

— Кто еще, кроме тебя, знает, что оба твои лифчика — грязные, кто? — Она выдержала паузу, тяжело дыша, потом продолжила: — Ты надела трусы, Талли?

— Ну конечно, мама, — ответила Талли, вспоминая, что на ней надето: черная кружевная полоска.

— Расстегни штаны.

— Нет, мама, нет.

— Талли, ты мне лжешь? Я хочу знать, как далеко ты зашла, в какую грязную девку ты превратилась. Расстегивай.

У Талли вырвался короткий вздох. Она расстегнула брюки, расстегнула так, чтобы показать матери только краешек черного кружева.

Хедда посмотрела на трусы, потом на лицо дочери. Наконец она отпустила ее руку, и Талли упала на стул.

— Раздевайся. Ты никуда не идешь.

Из горла Талли вырвался безмолвный крик.

— Мам, пожалуйста, прости меня. Я переоденусь. Пожалуйста, не надо так.

— Ты сама виновата, Талли. Ты — проститутка. Моя дочь — проститутка. При чем же здесь я?

Талли слышала, как мать хрустит пальцами.

— Разве я неправильно тебя воспитывала? — говорила Хедда. — Разве я не пыталась привить тебе нормы нравственности?

Талли не могла отвести глаза от материнских сцепленных рук.

— У тебя они есть, и у меня тоже… я хочу сказать, нормы, я не аморальная, мама. Ну пожалуйста, мам…

— Как ты думаешь, что сказал бы твой отец, будь он сейчас здесь?

«Не знаю, мама, — с отчаянием подумала Талли, — правда, не знаю».

— Мам, я знаю, что он простил бы меня.

— О, ты не знаешь своего отца, Талли, ты не знаешь его взглядов.

Лицо Хедды сделалось багрово-красным, большое тело отяжелело.

— Суть не в том, — продолжала она, — будешь ли ты меня слушаться и носить приличную одежду. Суть в том, что ты хочешь ходить без лифчика, что ты хочешь выставлять напоказ свои титьки и хочешь, чтобы мальчишки стянули с тебя эти твои кожаные штаны и увидели эту жалкую тряпочку, которую ты называешь трусами. Вот чего хочешь ты. Так какая мне разница, будешь ли ты делать то, что хочу я?

Ее лицо покраснело еще больше. На руках оттого, что она беспрестанно сжимала и разжимала их, проступили голубые жилы. По глазам матери Талли догадалась, что у нее зреет еще один вопрос. Хедда присела на краешек деревянного стола, лицо ее оказалось так близко, что Талли почувствовала запах сосисок и квашеной капусты, которые мать съела за обедом. «Ну, теперь мы с тобой так близки, что больше уж некуда, мама», — подумала Талли, страстно желая отодвинуться.

— Талли, — голос Хедды снова стал спокойным, — Скажи мне, ты — девушка?

Талли отвернулась, уставясь в пол. Капельки пота скапливались у нее на лбу и стекали в глаза.

Хедда не унималась.

— Я хочу знать. Все эти годы я держала тебя дома, и всюду посылала с тобой тетю Лену, и запрещала, чтобы мальчики звонили нам домой… Ответь мне, Натали Анна… я что… уже опоздала?

Талли наконец посмотрела на мать холодным удивленным взглядом.

— Мам, ты о чем говоришь? У тебя что, есть для этого… Она оборвала фразу, опустила глаза и закончила: — Нет, мама, ты не опоздала.

Хедда взяла Талли за подбородок толстым, как сосиска, которую она съела за обедом, пальцем и приподняла лицо дочери. Она ожидала увидеть на нем страх.

Они смотрели друг на друга до тех пор, пока Талли не попыталась отвести глаза.

Хедда, казалось, взяла себя в руки. Голос ее звучал спокойно.

— Ты собиралась сделать это сегодня вечером? С каким-нибудь мальчиком? С каким-нибудь конкретным мальчиком или просто… ну… с кем-нибудь?

— Мама, правда, честно, я просто хотела выглядеть привлекательно. Но я надену что-нибудь другое, клянусь тебе.

Мать перестала судорожно сжимать руки и опять принялась хрустеть пальцами, тщательно массируя каждый, выкручивая и выворачивая их до тех пор, пока, наконец, не раздавался звук, похожий на потрескивание поленьев в костре: крэк.

В последние годы Хедда редко выходила из себя, и Талли уже привыкла к этому. Хедда не замечала дочь, даже когда они находились в одной комнате. Но если слышалось похрустывание пальцами — значит, Хедда готова разбушеваться. Последний раз это было, когда она нашла у Талли презервативы. А до этого на нее нашло, когда Талли было тринадцать и мать застала ее целующейся на пороге их дома с мальчиком, который ее провожал. Когда же Талли была маленькой, приступы ярости у Хедды были похожи на аппетит Талли. Вдруг в течение дня у Талли появлялся аппетит. И точно так же в один прекрасный момент Хедда выходила из себя. Возможно, мать никак не могла приспособиться к своему необщительному и непривлекательному ребенку («Поди сюда, тупица! Поди сюда, ты, медлительная корова, и расскажи мне, как ты провела день!»). Приступы ее ярости были столь же непредсказуемы, как тучи на небе. Не вымела сор из углов, забыла про сковородку на огне; сломала стол (слишком часто предоставленная самой себе, Талли в один прекрасный день обнаружила, что на кофейном столике можно кататься); не покормила кошку (в конце концов кошка сдохла, потому что ее так никто и не покормил); тянула тетю Лену за платье — просто так, из озорства; три дня не принимала душ, и так далее, и тому подобное.