Талисман Шлимана - [70]

великую силу добра. Людям этой своеобразной древней общины трудно представить себе что-то великое – добро, дух, бога, и они просто начинают выбивать в скале ступени. И молятся, чтобы люди будущего услышали их моления.

Современные экстрасенсы сказали бы, что эти молитвы и мечты создали на тех ступенях в скалах особую энергетику.

Потом иноземец уезжает на Крит, и в минуту боли и скорби вспоминает ту песню, и учатся ей у него девушки на Крите. Но, впрочем, это другая линия повествования, которая остается незавершенной.

И век прошел,

И еще век,

И тысячи лет.

И по выбитым в скалах ступеням поднимается человек.

Я поднимался по черным ступеням. Я долго лежал. Боль как будто бы снилась.

Мне казалось в тяжелом бреду, что я какой-то мечущийся комочек нервов, который вся вселенная жжет и бьет своими вихрями, камнями, холодом, дождем… всем, что есть в ней.

И я живу, потому что я – чувство, последнее чувство жизни. Боль. Мне было невыносимо.

И вдруг в какой-то момент я вспомнил… И встал.

Я снова шел по черным ступеням, оставляя своими ногами в язвах кровь и гной. Я шел… Я… шел. Я уже не проклинал.

Внизу безбрежная темнота расползалась по пустыне. И что-то неясное, как призрак, даже не светилось, а мерцало слабо в ней вдали. То ли свет каравана, костра… Может, мне казалось… тень ночи захватила ее пустую безбрежность.

Но понял я,

рассвет придет,

рассвет приходит,

Он извечен.

И спокойно шел вдаль.

И век прошел,

И тысячи лет, и кажется непонятным, почему люди не найдут путь добра.

Однажды кто-то захотел создать такой камень, чтобы никто его не разрушил, и мог бы он защитить мир от тьмы. И столько страстного желания было вложено в камень силой маленьких людей, чей век, что день… Мастер высекал камень, потому что Будда должен быть огромен, так огромен, чтобы никто не смог его разбить. Потому что думал, добро и созидание сильнее смерти. И веками никто не смел тронуть статую.

И век прошел,

И еще век,

И тысячи лет.

И стоя на дороге процессий Гелия увидела, как падают, взорванные, тысячелетние статуи Будды. Люди за полтора века научились уничтожать то, что было бессмертным перед временем. В их руках появилась жуткая сила разрушения. Значит должна быть сила созидания больше этой силы?

И ей все слышится страстная горькая песня.

Как все это было?

Я не хочу жертвой быть принесенной.

Поднимитесь.

Плач о девушке с серебряной лентой,

ты разве не понимаешь?

Ты не понимаешь?

И швырнула ленту.

Что это?

Кинула в мир, звонко звеня, она покатилась сквозь время.

Звук арфы из гробницы вздрогнул и замер.

Он долго лежал, боль как будто бы снилась.

И встал.

Он поднимался по ступеням…

Плач о девушке с серебряной лентой звенел над дорогой процессий, и Гелия увидела, как падают огромные небоскребы.

И она поняла, что кто-то должен вернуть людям ту песню.

Язык наш слаб, а боль человеческая огромна.

Но мрак боится песен.

И вдруг Гелия услышала смех в термах Рима.

То ли мера зла исполнилась. Зло абсурдно, и в этом наша надежда.

Плач, песни, проклятие зла.

А потом услышала смех в термах Рима.

Кто-то неожиданно тронул Гелию за руку. Никто кроме жреца не смел раньше подходить к ней, когда она стояла так на ступенях дороги процессий. Человек же этот был неприметен, только ухмылка была у него наглой. Она видела его и раньше во дворце, часто входящим в покои царицы. Говорили, что он хотел стать царским предсказателем, но мешало ему то, что он из неведомых краев. Он называл себя дорийцем.

Кажется, он странно относился к ней, Гелии, хотя ведь о ее видениях, пророчествах мало кто знал, и люди не видели в них пользы.

Некоторые дорийца боялись. Жрец рассказывал, как дориец однажды пророчествовал о том, что будет разрушено не только все на Крите, но и крепости ахеян. Жрец тогда спрашивал ее, правда ли это, будет ли, а она отвечала:

– Это не удивительно, зло так легко напророчить людям. Эта сила проста и почти безымянна. Что он еще говорил?

– Что всех нас и ахеян забудут.

И вот теперь дориец стоял рядом с ней на дороге процессий, и она была уверена, он знал, что ее ждет гибель. Зачем он здесь?

Он посмотрел на нее и засмеялся. Смех его был тихим и угрожающим. И она поняла, что бывает два вида смеха, ибо, стоя здесь, она только что слышала освежающий смех в термах Рима. И еще она вдруг вспомнила, как купец жаловался, что нет известий от мудреца ахеян Нестора, и не понимал, почему.

– Так это все ты? – она смотрела на него с удивлением. – Зачем же ты пришел сюда сейчас?

– А что ты видишь, пророчица, над которой смеются, которой не верят?

Но она ответила даже ему правду:

– То, что далеко. Зло. И как будто добрый голос друга.

– И что он тебе сказал?

Она прошептала:

– Топор зла поднят. Поговори со своим убийцей. Отврати свой рок, измени свой фатум.

– Хорош совет, – и вдруг удивленно взглянул на нее, и взгляд его сделался жутким и в то же время будто испуганным.

– Какое убийство? Ведь ты не видишь того, что будет скоро. Откуда ты узнала?

– Издалека. Вот и говорю с тобою. Я посмотрела вдаль, и дальний друг мой рассказал, что у меня на пороге.

Так это ты? Я думала, зло безымянно, но у него есть имя. Но у меня нет времени, я сейчас не хочу искать ответ… где источник человеческого зла.