Талисман Шлимана - [33]

– Ты сама пришла. Почему? – Он встал, опершись на волнистую спинку трона. И в извивах цветов грифоны смотрели со стен.

Она стояла перед ним, также как раньше прихотливо была уложена прическа, и обнаженная грудь неровно вздымалась. И дивные фрески дышали еще на стенах. А в Фестосе их дев швыряли на горячие от крови плиты и окровавленными руками срывали платья, и падали стропила в зале, где весело и страстно смеялась раньше Игрунья.

– Царь, ты этот дворец не разрушишь?

Он молчал, и молчание было странно. Она не видела, что за его взглядом – жестокость, гибель, или еще что-то?

– Царь, я принцесса. Сойди по священным ступеням к тайне земли, и соверши омовенье. Перед тем, как тронуть меня, ты должен.

Он расхохотался.

– Перед тем, как взять тебя, я должен совершить омовенье? Перед девкой, что была подстилкой для пастухов и для иноземцев в Египте? Говорят, ты спала и с богом. Я хочу знать, какова на вкус была ему твоя кожа.

Ваши принцессы и жрицы – он схватил ее за руку и резко рванул к себе, – спали со всяким, – и жарко дышал.

– Когда я была принцессой, я могла быть с разными, – она пронзительно ярко смотрела ему в глаза, – и я была свободна, – тонкие ее ноздри вздрагивали.

– Я возьму тебя здесь, в вашем священном зале, у трона, – он чувствовал ее дрожь (она по-женски боится), но и иное… Ее неуместные речи его разжигали.

– Ты уже не принцесса. Но ладно, иди, – схватив ее, прижав к себе до боли, он все говорил. – У меня есть царица и другие девы. Сотни юных и прекрасных. Ты же уже не так молода. Давно это было. Но я хочу, чтобы ты сама моей стала.

И вдруг ослаблено разжал руки. Она тихо шепнула:

– Поцелуй меня.

– Целовать тебя? Твое дыханье отравлено ядом.

Она не думала, что может еще плакать, но ее ресницы стали мокрыми.

– Дело женщин обижаться, – проговорил он.

Это была странная ночь. Не такая, как в криках боли насилуемых жриц… Он швырнул ее на пол. И вдруг отпустил, и тогда она дотронулась до его лица.

Эта горькая ночь. Зачем ты к нему приходила? Ты нужна ему как рабыня… лишь твое сопротивление его разжигает. Тот юный поцелуй у берега моря… Но его сильные руки неужели только смерть принесут их прекрасному миру?

Он взял ее жестоко и просто, и даже не поцеловал. Но потом обнял горячими руками. И ей вдруг привиделись высокие храмы. А утром на холодном полу рядом с ней лежали лилии. Там, где ее как рабыню взял этот царь убийц. Где она раньше была счастлива, а Игрунья осыпала цветами юного воина, победителя быка.

И встав от каменного ложа позора и страсти, она взяла лилии и пошла к ступеням дороги процессий.

Смирись, ты пленница, твоя судьба…

И растаял вкус тех поцелуев в песках Египта.

И горьких здесь, у моря на Крите.

И век пройдет,

И еще век,

И тысячи лет.

Ветер шелестел.

Та боль как твоя безмерна.

Когда это будет? Шаги. Здесь проходят века. Она вновь видела: люди были разными. И ветерок от длинных одежд троянок.

И вдруг услышала: что за странная музыка, долгая и чистая. И по белым плитам шаги длинноодежных троянок. Кто так страшно кричит, или показалось? Нет, там, на скале… Не кричит, это почти шепот. Хрупкая девушка прижала тонкие руки к груди и потом их протянула. Тяжелые косы спадали по длинному платью, волочившемуся по земле. Глаза ее… Девушка вдруг медленно сняла с головы драгоценную повязку, отбросила ее в сторону, на траву… И пышные волосы упали на плечи. Хотелось услышать ее слова, но слышалось только то, что кричали ей другие люди:

– Любимая богом, зачем Аполлона зовешь среди горя, Кассандра? Как хорошо, о завтрашний день, что ты сокрыт от очей. И лучше не знать, там счастье иль горе. Тогда можно ждать… Не нужно нам это.

Не понимая, кто это, узнала ее взгляд. В нем была та же боль, что у нее. И еще что-то. Кто ты – наложница, принцесса? Что ты хочешь сказать?

Девушка вновь протянула руки, и тогда послышался ее голос:

– Нам не дано остановить, хочется крикнуть, остановить, но…

И слова ударом ножа вошли в сердце. Предчувствие извечной и самой страшной боли.

– Я жить сыта…

О смертных участь жалкая! Их счастие

Как тень. Страданье? Как чертеж с доски

Смывает губка, – так сотрутся все дела.

Грустней, чем дар вещуньи, это знание9.

Закрыла глаза. Нет. Это было то, о чем даже сейчас, пройдя через черный ужас, она боялась подумать. Когда разомкнула веки – перед ней снова была аллея процессий и за колоннами виднелась гора Гюхта.

Кто та девушка с ее горькой красотой? Пророчица, наложница, принцесса? Что ждет ее?

Кто ты?

И в памяти смертных и ты не будешь жить?

Неужели и о тебе, и о нас они не вспомнят?

Она прислонилась к колонне. Стена тут закоптилась от пожара, а раньше виднелась искусно нарисованная красивая жрица с ритоном в руках. Здесь была радость и такая боль. Все забудется? О нас исчезнет даже память?

Это страшней чем смерть и суд богов, чем быть наложницей и пленницей, чем дар пророчицы… Неужели они о нас не вспомнят? Как мне позвать вас? Что мне делать? И музыка долгая и чистая… И по плитам шаги длинноодежных троянок.

За Тавридой, краем неистовых тавров, на краю людской ойкумены, где холод нисходит на землю, кто-то о нас вспомнит.

Жрец дотронулся рукой до ее плеча и она очнулась.