Талисман Шлимана - [32]

Ты истина моя и боль.

Где найти тебя в Кноссе?

Ты так далеко.

Море, что бьется у ног, омывает и остров несчастный, где любила быка Европа.

Что там сейчас?

Я и в воине видел ее – безумную жажду соединить, в юном воине, победившем быка.

Но теперь, царю, дано ли ему понять?

Ты истина моя и боль.

Зачем так больно мне?

Море билось о камни, как сердце.

Соединиться через дали и волны.

От купца нет вестей.

Что творится на Кноссе?

Сквозь дали и волны…

– Мне иногда кажется, – я поднял стакан и взглянул на тебя сквозь его темнеющий отсвет, – будто мы оказываемся в одном городе и в одной стране. Или я вдруг становлюсь моложе, а ты старше. И еще – нет твоего мужа, или еще что-нибудь такое…

– Не расстраивайся. Соединяются самые дальние вещи. Ведь твои средневековые книжники или красавицы с минойских фресок еще дальше от тебя, чем я. Тут не десятки лет и тысячи километров, а тысячелетия. А ты их пытаешься понять, они тебе даже в чем-то близки. Представь, если бы я жила на минойском Крите или в средние века, а ты в XX веке, я была бы еще дальше. К тому же сейчас есть телефон и интернет.

– Хорошая мысль. Интересно, какой бы ты была? Иногда мне кажется, я могу себе это представить. Конечно, ты была бы высокородной принцессой или жрицей. И если бы я жил с тобой даже в одно время, все равно бы я чувствовал, что ты для меня, как с другой звезды.

– А ты бы, наверное, был царем.

– Сомневаюсь.

– Ну, тогда жрецом, гонимым мудрецом.

– Это может быть. А так ли они любили, как мы?

– О, я думаю, они меньше рассуждали.

– Но в одном я точно уверен.

– В чем?

– Я знаю, что ты все равно была бы моей любовью, и, наверное, опять издалека.

– Вот до чего мы додумались. Оказывается у того, что с нами, не было начала. Да и конца как будто тоже не видно.

– Соединить конец и начало, все равно что соединить дыхание с устами. В нашем языке эти слова происходят от одного корня.

Найти и соединить. Вот мы нашли друг друга, а соединить… Я смотрю, как ты склонила голову, грустно опершись на руку, и мне жаль, что ты больше не смеешься, и в этом виноват я, со своей тоской. Мне хочется сказать тебе что-то теплое и я говорю первое, что приходит на ум, тем более, что это правда:

– Соль, у тебя прохладный и мягкий голос. Такие голоса можно потрогать на ощупь, они волнуют даже по телефону.

Ты засмеялась и взяла меня за руку.

– Не могу сказать, чтобы твой голос был мягок, но он меня тоже волнует, просто потому, что он твой. Пошли.

– Куда? Это ведь моя прерогатива находить хорошие места для нас с тобой.

Тут ты рассмеялась совсем беззаботно.

– Я помню ваш северный Петербург. Из окна там дуло. И кровать была такая узкая. Почему у вас в отелях бывают такие кровати?

– Для остроты ощущений.

– А ведь несмотря ни на что, это была фантастическая ночь. Одна из лучших. Хотя нам с тобой всегда хорошо.

Ты встала, держа меня за руку.

– Пойдем, это совсем рядом, я покажу тебе чудный вид с моста. Смотри.

Высокий легкий собор летел своими арками в небо, студент пел «Санта-Лючию», прохожие смеялись, закат догорал на шпилях и на лицах. Мосты нависли над рекой легко и плавно. Чтобы люди не остались на разных берегах. Связующие нити, оттого влюбленные гуляют у реки.

Сфинкс улыбается над Невой.

Кружевные готические башни светились.

Они стояли на мосту.

Ее яркие губы улыбались.

Вспыхнув, заблистали фонари.

Он вспомнил.

И ее нестерпимо яркие губы все улыбались, его мутило от какой-то непонятной, бесконечной тоски. Будто и мокрые травы, и кусты, и все это имеет какую-то звенящую, ослепительно чудную цель, и разгадка, разгадка всего этого – вот в этих губах. Жар наполнял тесную келью, вспыхнув, заблистали тяжелые оклады икон… И когда он целовал эти пронзительные губы, то почувствовал освобожденье… Будто раздвинулись стены, и за ними – широкая и бесконечная вольная дорога.

И с ней случилось что-то дивное.

Где ты теперь, Предслава?

Но я помню. Средь пепелища, перед разрушенным храмом.

Он дотронулся до блестящей фибулы, она еле держалась на разорванном коричневом корзно. Ее подарок ему. Храм белел. Блестели купола, и отсюда, из-за реки, не было видно следов пожара. Лицо его заострилось, ноги кровоточили, но в глазах,устремленных на храм, было удивление. Казалось, он сам себе не верил. Он помнил не кровь, не смерть, совсем другое. Он вспомнил.

Она остановилась у дороги процессий и смотрела на гору Гюхту. Ее губы… прихотливо уложенные волосы вились по плечам. Обернулась и пошла к нему, и горящий язык пламени в Фестосе стоял перед глазами. Поднималась по ступеням процессий, а в душе было, как падали колонны под мечами ахейцев и на сбитые фрески на полу швыряли жриц. И горели болью под ногами ступени.

Он стоял и ждал.

– Царь, ты приказал привести их жриц и принцесс,

но эту… мы не могли найти. И вдруг она здесь. Прикажешь схватить ее?

Он только махнул рукой.

– Уходите все.

И стоял и ждал.

Принцесса в изгнании – все же принцесса? Или наложница… Она могла скрыться, убежать, но почему-то шла к нему.

Он стоял наверху и она поднималась. Остановилась ниже и смотрела в его глаза. И языки пламени… словно что-то еще хотела увидеть в этом жестком взгляде.

– Ты сама пришла? – он указал на палату, и она вошла с ним в тронный зал.