Такое взрослое детство - [21]

Дырин вообще, видно, был злым человеком: ходил мрачным, недовольно ворчал на Советскую власть, семью в крутой строгости держал, ровно деспот какой. Однажды на глазах нашего Славки он так отходил своего сына Мишку толстой веревкой, что у того, бедного, спина полосатой стала, а Славку весь вечер колотила нервная дрожь. А все из-за ихней меновы получилось. Славка ему пугач свой отдал, а Мишка ему за это самодельный наган-рогатку. Пробки к пугачу Славка давно все до единой расстрелял, а пугач без пробок — видимость одна. Мишка же, видно, родился изобретателем. Он все что-то изобретал, мастерил, строгал, вырезал. Славка допоздна, пока светло было, пропадал в Мишкиной «мастерской» на чердаке их дома.

Выменял Мишка пугач, чтобы придумать к нему какое-нибудь приспособление и заставить стрелять, хотя бы как из рогатки. Он давно мечтал о пугаче и завидовал Славке. Еще бы — со стороны ровно взаправдашний наган. А кто из мальчишек не мечтает о нагане? Несколько первых дней Мишка носил пугач в школу, давал подержать своим сверстникам — первоклассникам. Все завидовали ему, а он в героях ходил.

Но скоро в школе случилась неприятная история: на бумажном портрете наркома Ягоды появилась дырка… И закрутилось колесо. Кто дырку сделал? Конечно, Мишка Дырин, больше некому — только у него пугач. Парфена Дырина с Мишкой в учительскую — и давай допрашивать пацана. Там с учителями уже комендант и Белогурский сидели, и нас из четвертого человек десять почему-то в учительскую вызвали. Взрослые навалились на Мишку: зачем стрелял, кто еще с ним был, кто видел, кто научил его так?.. Мишка плакал и отпирался: не стрелял, да и только, разве можно из пугача попасть во что-нибудь.

— Ты нам сказки не рассказывай! — возмущалась учительница, которую он до этого считал умной и доброй. — Лучше скажи, кто научил тебя этому.

— Вот я его научу дома-то! — зло и бодуче глядя на Мишку, сказал отец, почуяв, видно, в случившейся истории неприятную для него политическую ситуацию: чего доброго, и вправду подумают, что он подучил сына стрелять в портрет наркома. За такое враз под следствие можно было угодить.

— Не плачь, Мишутка. Ты ведь большой уже. Тут твой пугач и ты сам ни при чем совсем, — сказал ласково Белогурский, гладя Мишкину голову. А Мишка от таких слов еще пуще зачмыхал, еще пуще тер глаза обеими руками враз, не опуская их.

Видно, Белогурский раньше всех догадался, что из пугача даже в стенку не попасть — пугач, он пугач и есть, от него только звук один. Мы тоже это знали — старшие ведь. Мишка и плакал-то от обиды, что взрослые люди не хотят взять в толк, что из пугача нельзя пробить портрет, если бы даже и хотелось кому. Он же по-всякому уже мерекал в своей «мастерской» на чердаке, а ничего не получалось, не мог сделать, чтобы хоть, как рогатка, стрелял.

Хотя и разобрались в учительской, что не причастен Мишка к дырке в портрете, отец дома так разрисовал его веревкой, что полосы долго со спины не сходили. В тот вечер он сбежал из дому, ночевал у нас со Славкой в углу на полатях. Оба дрожали от обиды, от пережитого страха, что Мишкин отец может прийти за ним.

А за дырку в портрете Ягоды после школьную техничку Русакович Анну с концами забрали. Хоть и плакала она, клялась, что не касалась его, в обморок падала, а забрали. Считали, что сподручнее больше некому было проткнуть.

Третий день сряду мы пасли стадо правее дороги на Фун-тусово за моховым болотцем. Коровам это не нравилось, они рвались на свежие места, но мы не сдавались. Третьего дня на этих выпасах потерялась колхозная телка годовалая. Отец сразу особо не переживал: сама к стаду прибьется, только до этого надо пасти стадо на том же месте, где она пропала. Но когда на второй и на третий день телка не объявилась, он помрачнел и расстроился.

— Не пойму, что случилось. Кажется, все места обшарил, а признаков никаких, — сказал он сокрушенно у костра, когда в полдень стадо собралось пожевать жвачку, отдохнуть часик, полежать. — Придется свою телку колхозу отдавать. Была бы жива — уже нашлась бы. Только что-то непонятное здесь… Редкая корова может сытая отбиться от стада и заночевать одна в лесу, а чтобы теленок, да трое суток подряд — такого быть не может.

— А если заболела и сдохла в лесу? — рассудил Коля.

— Коровы бы унюхали, рев подняли, — резонно ответил ему отец и подбросил в костер гнилушек, чтобы отогнать едучим дымом комаров, мешавших мне дремать.

Я постоянно хотел спать. Может, еще от слабости — есть нечего было. Грибы во всех видах опротивели — переел без хлеба. За лето настоящий хлеб один раз попробовал — жена коменданта в торбу сунула, когда их корову в стадо забирал. Мать всегда будила меня на рассвете по нескольку раз, а то еще и тормошила. Я поднимался и сидя продолжал спать. Умывшись холодной водой из рукомойника, висевшего во дворе, я садился на крыльцо, ежился от прохлады, наматывал на ноги жесткие, закоревшие портянки, надевал лыковые лапти и обматывался оборками почти до колен. Чтобы портянки, высохнув, не делались жесткими, их надо было каждый вечер стирать. А охота ли стирать, если со стадом домой приходишь с закатом солнца? Набродившись за день по лесу, я снимал лапти, бросал сырые портянки на печь и, поев, падал спать. Всегда спал как убитый… Только слишком коротка летняя ночь на Урале для пастушонка. Ведь стадо принято выгонять с восходом солнца.