Такая долгая полярная ночь - [66]

Сказать громко правду о нашей «счастливой» действительности и о ее теоретиках и практиках в годы сталинской диктатуры и разгула ежовско-бериевской опричнины означало добровольно подписать себе смертный приговор. Пример погибших, честных и отважных, обрекал других на молчание, а приспособленцев и холуйствующих — на славословие, словоблудие в унисон с официально изрекавшейся демагогической болтовней, превращавшей оболваненных в духовных импотентов. Мыслящему человеку бессовестная ложь бросалась в глаза, заставляла критически анализировать действительность и… молчать ради сохранения жизни.

Итак, дилемма: молчи или восхваляй. Последнее было выгоднее, и поэты, ашуги, акыны в стихах и песнях восхваляли Сталина, сравнивая его с горным орлом. Ведь он был кавказец. Но это если и был орел, то орел-стервятник, питающийся трупами тех, кого обрек на смерть в застенках и на гибель в лагерях. Выслуживались клеветники и «стукачи», то есть информаторы — секретные сотрудники. В царское время их, кажется, называли филерами. Нередко в лагерных условиях стукачи «таинственно» умирали. На производстве это случалось как авария или обвал в шахте, в бараке лагеря — это заточка в грудь спящего стукача.

Итак, я вышел из лагеря на «свободу». Осталось после семи лет лагерей три года поражения в правах, т.е. был рабом, остался не римским вольноотпущенником, а полурабом под надзором «всевидящего ока». Что это для меня? Туманный рассвет или призрачный лунный свет сквозь черные тучи?

Но о жизни Мстислава — «вольняги» я, если Бог даст мне силы и здоровье, быть может, еще напишу. И это будет «Ненастный день», а может «Туманный рассвет».

Глава 59

Мир злобы мною не любим.

И я, по жизни пилигрим,

Лишь верю в собственные силы

И трачу их, шагая до могилы.

Мстислав Толмачев

Если кто-то, читая мои воспоминания, выскажет удивление, почему я подчас оправдываю жестокость и второе — почему критика жестокой эпохи так запоздала. Отвечу своим афоризмом: «Побывавший в зубах Сатаны вряд ли преисполнится Христианского смирения и всепрощения».

О критике того, что названо сталинизмом — даже способный анализировать и независимо мыслить, не сразу может подвести итог анализа эпохи. Для этого нужно время, наблюдение и анализ фактов, собственные переживания. Скромно назову так — надо выстрадать и пережить, тогда, по возможности, объективно оценишь эпоху.

И еще, а это главное, ведь я пишу эти воспоминания на склоне своих прожитых лет. Жизнь ломала и трясла меня, порождая мысли, оценивающие действительность и даже дающие переоценку главных таких понятий, как жизнь и смерть.

Еще в заключении я узнал, что в Певеке утром на разводе бригад заключенных на работу прямо у ворот лагеря охранник застрелил Счастного. Того самого вора-психопата, который подрался со мной, когда мы плыли по Колыме. Наверное, его психика была уже настолько больна, что он помимо ругани «прыгнул» в сторону охранника. Естественно, в ответ — выстрел. Стреляли, как я уже говорил, без всякого повода, а тут повод был. И этот случай всеми воспринят был как очередной эпизод, обыденное явление.

Мне рассказали о групповом побеге под руководством бандита-людоеда Чебунина на прииске «Красноармейском». Конец августа — начало сентября. В тундре — ягода голубика, навигация в разгаре. Охрана бросилась в разные стороны, пытаясь наткнуться на следы беглецов, руководствуясь соображениями о возможном пути этих заключенных. Однако Чебунин схитрил: он увел группу беглецов на сопку, возвышавшуюся над Пыркакайской долиной, значит, над «Красноармейским», и там на небольшом плато, точнее полянке между сопок, расположился. В ночное время Чебунин и его «команда» спускались с сопки в поселок и грабили. Ограбили магазин и склады, запасаясь продуктами, одеждой, обувью и даже палатками и спальными мешками. Тщетно обыскивали бесконвойных заключенных и предполагаемые места, где можно было спрятать украденное. А «рейды» воров продолжались. Но вот выпал снег. Какой-то охранник рано утром пошел на охоту, надеясь подстрелить зайца, и вдруг на снегу увидел следы, ведущие вверх, на вершину сопки. Следы были свежие, оставленные кем-то обутым в новые валенки. Идя по следу «охотник» обнаружил между сопок полянку, а на ней палатки и у небольшого костра группу людей в новой одежде и валенках.

Охранник буквально скатился со склона сопки. Дальше все, как обычно — тревога, «лагерь» Чебукина захвачен врасплох. Сколько постреляли беглецов и сколько сдавшихся взяли живыми, я не знаю. Было уже утро, и Чебунин в спальном мешке лежал в палатке. На требование выйти из палатки он, естественно, ответил отборной руганью, и охрана его пристрелила в спальном мешке, где он ночевал с таким комфортом.

О смерти еще одного из убийц братьев чукчей я при встрече известил Ымтыкая. Пусть меня кто-то осудит, а, может, и Бог, но смерть жестоких и подлых никогда не вызывала у меня сожаления. Я жалел невинно загубленных, погибших и погибающих от произвола служителей сталинской системы и от рук тех, кто в условиях произвола губил других людей. Имею в виду уголовников, убивавших «мужиков» и «контриков» за вещи, за пайку хлеба. Вот этих гиен и шакалов, порожденных режимом, мне не было жалко. А система, созданная диктатурой Сталина и его холуев, создала в лагерях то, что на языке заключенных называлось «сучье движение».