Такая долгая полярная ночь - [22]

Колымское лето 1941 года было жаркое, прохлада шахты, как мне казалось, освежала, несмотря на тяжелую работу. Начальником нашей шахты была назначена молодая женщина, горный инженер, Елена Игнатьевна Норд. Мне думается, что ее, выпускницу горного института, «распределили» на такую работу. Главное, что особенно хочу отметить, мы заключенные, с особой бережливостью отнеслись к этой скорее всего девушке и всячески старались помочь ей и обезопасить ее пребывание в шахте. Мы не могли обращаться к ней со словами «гражданин начальник», абсурдно было бы и «гражданка начальник». Мы звали ее по ее имени и отчеству: Елена Игнатьевна. Она смело в сопровождении заключенного бригадира или заключенного горного мастера лазила по выработкам в шахте, по гезенкам, давала указания. Если учесть, что охрана с оружием не имела права зайти даже в штольню, то безопасность Елены Игнатьевны обеспечивалась только самими заключенными. Для нас она была тем милым и добрым, что покинуто нами, возможно, навсегда и что сейчас именно было так для нас, узников, дорого. Работу в шахте нарушил крик «Танояна завалило!» Николай Таноян, мой товарищ по этапу, с ним я делил этапную пайку, горняк из Ткварчели. Я бросился к гезенку, который вел к выработке второго яруса шахты. И вот я, стоя на коленях около лежащего навзничь Николая, вглядываюсь в его лицо. В затылок мне кто-то порывисто дышит. По запаху одеколона или духов понимаю, что это она, Норд. Лицо Николая еще не выражает того, что называется маской смерти. Живые карие глаза широко открыты и как бы выражают удивление. Но я понимаю, что это уже смерть — из ушей течет кровь. Я обеими руками поворачиваю его голову, наклоняя то в правую, то в левую сторону и слышу, как булькает кровь, которая вытекает из ушей и носа. Слышу: «Он живой? Живой!» Это голос Елены Игнатьевны. С трудом отвечаю: «Елена Игнатьевна, он мертв». Она не верит и взволнованно просит: «Приведите его в чувство». Мне очень тяжело видеть смерть человека, с которым недавно говорил, с которым когда-то на палубе, где сидели этапники, делил пайку. «Елена Игнатьевна, я отдал бы свою левую руку, чтобы он был жив, но он умер», — говорю я. Подоспел гормастер и рабочие. Осторожно вынесли Танояна из шахты и в домике-конторе положили на деревянный топчан. Я и Норд все время находились около него. Появился главный инженер Бочарошвили. Норд умоляет меня делать искусственное дыхание, увы, мертвому. Она плачет, а я, чтобы успокоить ее, делаю искусственное дыхание. Бочарошвили, осведомившись о моей фамилии, говорит: «Толмачев, не мучайте мертвого, этим его не сделаете живым». Потом он спрашивает меня, разбираюсь ли я в медицине. Я отвечаю, что обладаю познаниями в медицине. Бочарошвили задает мне вопрос, отчего произошла смерть Танояна. Я отвечаю, что рухнувший на бурильщика закол ударил его по голове, и смерть наступила мгновенно от перелома основания черепа. Он не понимает, и тогда я поясняю примером: если ударить по перевернутому глиняному горшку, по его дну, то обломаются его края. Главный инженер понимает. Норд все плачет. Я понимаю ее. У нее, вчерашней студентки горного института это первая смерть в шахте. Позднее Норд сказала мне, что мой диагноз смерти Танояна подтвержден. Она назначила меня экспедитором этой шахты, и я стал со склада в долине, точнее в распадке между сопок и тайгой, носить и возить в вагонетке бремсберга в шахту электролампы, бурильные молотки и т.п.

Бресберг — это рельсовая дорога по склону сопки от шахты до бункера внизу; по рельсам с помощью лебедки, установленной около шахты, движется вагонетка, вниз с рудой, вверх порожняя или с экспедитором (вроде меня) и материалами для горных работ.

Глава 27

В моих страданьях грев ковался,

Презрение к живому богу,

И ненависть копилась понемногу.

Излить же душу не пытался

Тая свой гнев и о стране тревогу.

М.Т.

Лето 1941 года на Колыме, там, где находился я — Юго-Западное горно-промышленное управление Дальстроя МВД — было жаркое. Мой ослабленный организм реагировал на жару частыми и обильными кровотечениями из носа. Пожилой заключенный посоветовал мне, чтобы прекратить кровотечение, подымать вверх руку, именно ту, которая соответствовала ноздре, откуда шла кров. Вроде, стало помогать.

Нас, работяг рудника им. Чапаева, огорчила весть, что инженер Норд Елена Игнатьевна рассчитывается и уезжает. Жаль, очень жаль, т.к. такого гуманного отношения к нам уже, конечно не будет.

И вот наступил день, когда Елена Игнатьевна сдавала то, что числилось за нею, т.е. кое-какой шахтерский инструмент. Принимал у нее это хозяйство какой-то «вольняга», въедливый формалист. Елену Игнатьевну уже ждала автомашина (грузовик, попутного рейса), а по описи не хватало несколько кувалд, лопат и кайл. Расстроенная, чуть не плача, она обратилась ко мне с вопросом, как же ей быть. Я, все же экспедитор, поговорил с парнями, разумеется ворами, из числа наших шахтеров. «Булка хлеба и лопаты, ломы и кайла будут», — был ответ. «Где возьмешь?», — спросил я. «А вон там траншея, в ней брошен инструмент, и я с напарником принесу все», — отвечал мне этот ловкий и сообразительный парень. Инструмент был доставлен и сдан по ведомости, но не хватало шести или восьми кувалд. И опять заартачился принимающий шахту осел. Тогда я вспомнил, что в главном стволе шахты есть кладовка, где лежат связанные проволокой кувалды, без ручек. Но только что произвели отпалку, густой дым от аммонала желто-ядовитым облаком выползал из шахты. И я решился. «Толмачев, ты куда?» — закричал гормастер. «В шахту, за кувалдами», — ответил я и нырнул в дым. Прикрывая рот и нос рукавом, с трудом дыша, я все же добрался до кладовки и ощупью захватил две связки кувалд, надеясь, что их хватить для отчета. Задыхаясь и кашляя, я выбрался наружу. Долго с другом дышал. Шахта была принята, и Норд сказала, чтобы я проводил ее. Некоторые вещи ее были собраны, и она спросила меня, как ей отблагодарить меня за то, что я сделал. Она считала, что эти кувалды для отчета по описи могли стоить мне жизни, так как после отпалки надо ждать, когда шахта проветрится, а не нырять в аммональный дым. «Вы курите?» — спросила она. Я ответил отрицательно. От денег я тоже отказался, но Елене Игнатьевне очень хотелось хоть чем-то отблагодарить меня. Я сказал, что если ей не трудно и она не боится, то пусть, приехав на Большую Землю по написанному адресу отправит эти несколько строк, что я при ней напишу своей маме. Она согласилась и взяла мой краткий привет той, кто мне был дороже всего — матери. На обороте был написан адрес, по которому надо было послать письмо.