Такая долгая полярная ночь - [24]

У меня появился новый напарник. Мы вдвоем пилим дрова «вольнягам», колем дрова и носим в сарай или в дом. За это нам дают хлеба. Напарник вдвое старше меня, ему лет 50. Молчалив. В беседе со мной о моем осуждении «по закону» проявляет прекрасное знание статей Уголовного кодекса. В лагере, когда его спрашивают некоторые любопытные, отвечает, что убил прокурора. Я догадываюсь, что он сам бывший прокурор, но тщательно это скрывает. В самом деле, если бы блатные узнали, что он прокурор, утро следующего дня он бы не увидел.

Однажды меня и моего молчаливого напарника назначили в распоряжение заведующего продуктовым складом на поселке. Надо думать, нарядчик сознательно послал на склад не воров. Целый день мы, по указанию заведующего складом, передвигали и перетаскивали ящики, мешки, бочки с разнообразными продуктами. Тут были разные консервы, копченая и соленая кета, крупы и макаронные изделия, печенье и сухофрукты. Мы, довольствующиеся лагерной баландой и мизерной порцией каши, только облизывались, глядя на это продуктовое богатство, и вдыхали манящие запахи копченостей и соленой рыбы. Когда окончился наш рабочий день, мы нерешительно попросили у заведующего складом хлеба. Велико было его изумление. «Как, вы целый день проработали среди продуктов и еще голодны?!» — вскричал он. На его удивление я с искренней дрожью в голосе ответил: «Но мы ничего не взяли, ничего не съели из этих продуктов». Он посмотрел на нас, как на дураков. А мы были честные дураки, воспитанные идеологией, вбитой в наши головы о священности социалистической собственности. Хлеба он нам дал. Мы так ему понравились, что он у нарядчика выпросил нас и на другой день — заканчивать работу в складе. Мы снова работали на складе продуктов, а «прокурор», мой напарник сказал: «Жизнь разрушила все наши представления о честности и понятия порядочности». После такого высказывания он украл три соленых кеты и спрятал в кустах кедрового стланика. Работу на складе мы закончили рано, и заведующий складом на прощанье дал нам хлеба (одну булку на двоих), одну соленую кету на двоих, сказав при этом, чтобы мы съели это, не принося в лагерь. Ожидая, когда бригадир нас окликнет, чтобы идти в лагерь, мы расположились среди кедрового стланика и съели данное нам и еще одну из украденных «прокурором» рыб. А две он спрятал в корнях куста стланика. На следующий день я работал в бригаде, а моего напарника не видел. Наведавшись к месту, где были спрятаны две кеты, я их не нашел. Я понял, что «прокурор» уже перевоспитался, он усвоил лагерную мораль: «умри ты сегодня, а я — завтра».

Глава 29

Нomo homini lupus est

Все больше чувствовалось приближение осени. Однажды выпал первый снежок, правда, на следующий день он растаял, и опять установилась ясная, но довольно свежая погода. Как-то после работы бригадир и «мужики»-подсобники, раздобыв на поселке овощи, решили сварить в бараке для бригады овощной суп. Я и еще один паренек из нашей бригады «кочегарили» у печки. Варево, именуемое супом или щами, еще не закипело, когда какой-то блатной с довольно мрачной рожей взял наше ведро с «супом» и понес вглубь барака. Оказывается у него на нарах лежал приятель с «мастыркой». «Мастыркой» в лагерях называлось искусственно сделанное повреждение своего тела, чтобы не работать. При разоблачении такого «умельца» его «работа» над своим телом называлась членовредительством, а увиливание от работы не длительное время расценивалось как контрреволюционный саботаж (статья 58-14). «Мастырщику» добавляли срок, и он из вора превращался в «контрика». Увидев, что ведро с овощной похлебкой изъято таким наглым способом наши мужички-плотники заволновались и заохали. И более ничего! Так они были напуганы на этапах и пересылках произволом блатных и попустительством охраны. Я пошел к этой парочке воров, сидевших на нарах с ложками в руках. «Суп еще не сварился», — сказал я им и забрал ведро, грозя ошпарить этих негодяев горячей похлебкой. Ведро снова было поставлено на печку, чтобы доварить это овощное блюдо. Наш суп уже закипал, когда я, отойдя за топливом для печки, обнаружил, что этот вор снова забрал ведро, и наши старшие по бригаде и бородатый бригадир снова проявили свою нерешительность. Опять они что-то стали протестующе бормотать. А вор тем временем со своим искусственно-больным напарником уже приступили к трапезе. Я подошел к ним и сказал: «Здесь одни овощи и нет мяса». Потом я из-под матраца своего бригадира взял его плотницкий топор и, подойдя к этим двум негодяям, сказал: «А сейчас будет мясо». Тогда стащивший у нас ведро с похлебкой прямо в белье побежал от меня, а я за ним с топором. Он по свежему снежку обежал вокруг барака и скрылся где-то, наверное, спрятался в другом бараке. Конечно, я на своих опухших от цинги ногах не мог догнать его, но он достаточно ясно понял мое намерение зарубить его.

На другой сопке стали бурить новую штольню. Я уже работал на подноске крепежного материала. Это были довольно толстые высотой с человеческий рост или немного выше бревнышки — сырая, только что спиленная лиственница. И вот такую тяжесть надо было тащить метров 300 вверх к штольне. Я, изнуренный авитаминозом и скудной лагерной пищей, с трудом носил на плече эти крепежные бревна. Более того, тяжесть ноши и общее ослабление организма влекли одно неприятное проявление всего этого, медленно убивающего здоровье и жизнь человека, — я каждые 10-15 метров пути вверх по тропе этой сопки останавливался, чтобы помочиться. Конвоиру такие остановки не нравились, и он «стимулировал» движение к штольне подносчиков этих бревнышек ударами приклада винтовки в спину, угрозами применить штык (даже штыком пропорол мне бушлат) и отборной руганью. В отношении меня и некоторых других он выкрикивал вперемешку с чисто лагерной руганью такие слова, как «фашисты», «контрики», «враги народа». В общем все то, чем напичкана его тупая голова. И я не выдержал: не употребляя лагерную лексику, я высказал все, что о нем и о ему подобных думал, о их «героизме» в расправе над безоружными цинготными заключенными. И это тогда, когда родина отбивается от настоящих фашистов. Самое бранное слово в моих словах, обращенных к этому конвоиру, было «сволочь», «отброс человечества». Он шел за мной и лаял на меня по-лагерному, а я смеялся обзывал его «героем», «гадом» и «сволочью». Дойдя до входа в штольню, я сбросил с плеча свою ношу, а этот пес остановился метрах в 30 от меня и в ярости навскидку выстрелил в меня из своей винтовки. И… промахнулся. Должно быть, руки тряслись. Второй выстрел был уже в небо: бригадир подбил ему винтовку вверх.