Такая долгая полярная ночь - [21]

Моя работа на руднике им. Чапаева и жизнь в ОЛТПе этого же имени подобна жизни всех, кого злая воля обрекла на жалкую жизнь и медленное умирание. Помню, что со мною в бригаде работали двое из польского этапа: Феликс Романович Типпе и молодой, рослый, физически сильный Буйвило. Типпе был немолод и страшно угнетен своей горькой судьбой и судьбой Польши, его родины. Помню, как, подымаясь по склону сопки утром на работы в шахту, он тяжело вздыхал и тихо бормотал о жалкой судьбе и судьбе Польши, его родины. Я шепнул ему: «Еще Польша не сгинела…» Это, кажется, слова из их гимна. Он благодарно взглянул на меня своими печальными глазами. Однако, ближе к осени поляков куда-то увезли. Ходили слухи, что из них формируют части для военных действий против фашистской Германии. Я подумал, что перед этими несчастными, привезенными на Колыму и вкусившими все «прелести» советских лагерей, стоит дилемма: или сражаться за Советский Союз и Польшу против фашистских агрессоров, или сдаться в плен немцам и погибнуть в фашистских лагерях. Третьего не дано.

До сих пор мою душу тревожит одно загадочное явление: 22 июня 1941 года наша бригада, как обычно, вышла с вахты лагеря на работу, было раннее утро, тепло, светило солнце, обещая жаркий день, и вдруг… в моих ушах ясно зазвучали крики: «Ура! Ура! Ура!» О начале войны мы еще ничего не знали. Я упорно прислушивался, нет, сквозь какую-то трескотню и шум, стоящие в моих ушах, я продолжал слышать неоднократно повторяемые крики «ура». И вот теперь на склоне своих лет я думаю: не был ли это момент, когда погиб мой двоюродный брат Борис, с которым я рос в семье тети в Нижнем Новгороде. Мы очень любили друг друга…

Глава 26

«Люди гибнут за металл…»

Мефистофель. Гуно. Опера «Фауст»

Только значительно позднее, когда я был в лагере на Чукотке, я узнал, что Борис Николаевич Пачев, очевидно, погиб в первые же дни войны под Гродно.

Не помню, через сколько дней после начала Отечественной войны начальник лагеря собрал заключенных под навесом летней столовой и сообщил о нападении фашистской Германии на Советский Союз. Обращаясь к нам, заключенным, он выразил уверенность, что «партия и правительство» примут решение освободить нас, вооружить и направить защищать свою страну и этим искупить свою вину.

Стоящий рядом со мной уголовник произнес: «Дали бы волю, да оружие, ох, и гульнул бы я». Я понял, как он думает «гульнуть». Посмотрел на него пристально и сказал: «Мы, кого зовут «контриками», вас, «гуляющих» и грабящих, постарались бы побыстрее пострелять». Видно, много было в моих словах и взгляде озлобленности, он промолчал. Итак, фашистская Германия напала на нас. «Фашистская», — сказал начальник лагеря. Вспомнилось мне, что совсем недавно, в армии нам запрещалось произносить слово «фашистская», надо было говорить — «национал-социалистическая». В библиотеке была изъята книга академика Тарле «Марксистсо-ленинская историческая наука против фашистских фальсификаторов истории». На политзанятиях политрук говорил красноармейцам удивительный вздор о том, что воевать с нами Германия не будет, подписан договор о ненападении, что успехи строительства социализма в СССР убедили Гитлера в необходимости в социал-националистической Германии тоже строить нечто подобное. И главное — войны не будет. И это говорилось в 1940 году!

За шутливое искажение фамилии фашистского министра иностранных дел Рибентропа на Рибентриппера сажали на гауптвахту. А когда на политинформации я доказывал политруку Качану сущность и агрессивность фашизма и приводил в доказательство высказывания Сталина о фашизме, он, возражая мне, говорил, что это устарело и что надо верить официальным данным, публикуемым в центральной прессе. Так убаюкивалась мысль о неизбежности войны с Германией. А потом, когда фашисты напали, стали лидеры наши болтать о внезапности нападения, о вероломности, о неожиданном повороте событий. Только позднее стало ясно, что эти официальные заявления были попыткой заморочить людям головы и оправдать свою недальновидность и даже глупость.

А мы, заключенные, продолжали работать в шахте рудника имени Чапаева. Исчезли заключенные поляки. Говорили, что из них формируют армию для борьбы с фашистской армией. Да, что в душе поляка будет преобладать — ненависть к фашизму и фашистам или «любовь» к коммунизму и советскому режиму? Об этом думал я, работая в горняцкой бригаде.

Работа в шахте не могла лишить меня возможности думать, вспоминать прожитое, и от этих воспоминаний в сопоставлении их с роковой действительностью становилось еще тяжелее на душе.

Работал я отгребщиком, расчищая забои от обломков пустой породы и руды, последняя была особенно «весома». Ведь это был кассетерит, оловянная руда. Работал я также откатчиком, толкая перед собой груженую рудой вагонетку, которая весила не менее полутонны. Самое тяжелое было, когда одно из колес вагонетки соскакивало с рельса, вагонетка «срезалась», как говорили тогда. Откатчику надо было «дрыном», т.е. толстой дубиной, используя ее как рычаг, «подважить» вагонетку, иными словами приподнять ее край и поставить на рельсы. Я никогда не отличался большой физической силой, и такое «подваживание» вагонетки, казалось мне, вытягивало из меня все жилы. Работал я и крепильщиком в шахте. Нас несколько крепильщиков, среди них были немолодые мужики, направляли крепить бревнами (стволы лиственницы) новые выработки и гезенки. Гезенк — это вертикальная подземная выработка, что-то вроде колодца, соединяющая разные ярусы шахты, не имеющая выхода на поверхность. Помню, когда я стоял на крепёжене в гезенке примерно на высоте метров шести от нижнего яруса шахты, а до верхнего еще было метра три, сверху на меня посыпалась порода. Разных размеров куски падали сверху, а я прятал голову и плечи под верхнюю крепежину. Однако все же несколько солидных кусков породы ударили меня по плечам, и я едва держался, стоя на толстой крепежине, чтобы не сорваться вниз. Работяги мне говорили, что мне повезло на этот раз. Видно моя смерть где-то задержалась в пути.