Послать за доктором сестры не решились. Во-первых, они местным докторам не особенно доверяли, а во-вторых, посылать в город, находившийся от усадьбы Аглаи Григорьевны в пяти верстах, они считали опасным. Они боялись, что строгая дама узнает, налетит, как коршун, на их гнездо и отобьет спасенных ими птичек.
Это опасение было неосновательно. Аглая Григорьевна была так поражена неблагодарностью племянницы, так испугалась скандала, неизбежного в том случае, если бы вся эта история открылась, что, написав Сергею Григорьевичу полное упреков письмо, объявила, что умывает руки во всем, что случилось, и немедленно укатила в Петербург.
Ночь. У беленькой постельки мечущейся в бреду Жени сидит высокая фигура врача, и рядом возле него стоит бледный Сергей Григорьевич, поддерживая совсем измученную Ольгу Петровну. Марья Ивановна по приказанию врача что-то приготовляет у комода.
— Ну что? Есть надежда? — спрашивает отец, тревожно смотря на доктора.
— Воспаление захватило оба легких, — отвечает тот. — Но, по моим расчетам, сегодня должен наступить кризис.
— И что же тогда?
— А тогда или спасена, или…
— Господи, спаси, Господи, не попусти! — молит измученная мать.
И снова тишина.
Мария Ивановна подходит к постели с лекарством. Доктор жестом отстраняет ее.
— Подождем, кажется, засыпает…
В самом деле, дыхание спящей становилось как будто ровнее.
Доктор попросил всех уйти из комнаты, чтобы не было душно, и сказал, что останется при больной сам.
Сергей Григорьевич увел Ольгу Петровну, а за ними вышла и Мария Ивановна. В следующей комнате у двери стояла пригорюнившаяся Оля. Она все это время страшно мучилась угрызениями совести, что из-за нее Женя простудилась и заболела. И напрасно родители девочки, приехавшие сейчас же по получении письма, успокаивали ее, что никто на нее не сердится и не обвиняет ее.
Сергей Григорьевич несколько раз допрашивал Олю об их житье у сестры, и в нем все больше и больше разгорался гнев на эту бессердечную женщину.
Оля рассказала также и все, что слышала от Жени об истории ее жизни у родителей и бабушки. Из всех этих рассказов можно было вывести одно: девочку никто не понимал, ее скрытность являлась последствием оскорбленного чувства справедливости, и в душе они должны были гордиться своей дочкой, а не считать ее неисправимым нравственным уродом.
И с отчаянием в душе припоминали отец и мать, как часто они бывали несправедливы к своему дорогому умирающему ребенку, какие муки должно было выносить это замученное сердечко. Полными слез глазами они порой переглядывались между собой и, не смея шевельнуться, все прислушивались к жуткой тишине, наполнявшей ту комнату, где решался теперь великий вопрос о жизни и смерти.
Кризис наступил. Из комнаты больной вышел доктор.
— Спасена!.. Воспаление разрешилось! — радостно сказал он.
— Я к ней пойду! — воскликнула мать.
— Только не сейчас. Она теперь спит. Это благодетельный сон.
— Слава тебе, Господи! — перекрестилась Оля, а за ней и все.
Решено было ждать пробуждения Жени, никто не хотел до него расходиться.
И как же радостно было это пробуждение! Я думаю, о нем рассказывать нечего.
