Так не бывает, или Хрен знат - [124]

Увидела меня, отшатнулась, стала копытами тормозить. Ну типа, что в гости идти передумала. Женька тоже заегозил, отводит глаза. Это же он, падла, чужую бабу на новом турчке выгуливал! Будто я для него из говна делал конфетку. Вот и помогай после этого людям! По этой причине так мне хреново стало, аж сердце зашлось. Вот, блин, никогда не подумал бы, что это меня так заденет! И ведь в бубен не дашь подлецу, не та ситуация.

Босяра-то сразу понял, где собака порылась, а кум словно забыл, с кем я за одной партой сижу. Идёт себе, распитюкивает[54]:

– Как же он у тебя без бензина поедет?

А Женьку и жаба душит, и слово боится сказать. Не дурачок, понимает, что кум у него половину бака прогарцевал, а попробуй возбухни! Если я в присутствии Вальки начну его парафинить, или словесно казнить, никто, кроме Рубена, за него не заступится.

Короче, у новых гостей ситуация патовая. Уйти? А как уйдёшь, если тебя пригласили к столу? Да и турчок в сарае стоит, ещё не заправленный. Не тащить же его на руках хрен знает куда?

Прошкандыбали мимо меня. Молчат. Будто по зелёному яблоку только что проглотили.

Ах вы ж, думаю, суки! Вот хренушки я уйду! Сяду за стол и буду мозолить глаза. Устрою вам праздничек! А сердчишко у меня ноет! Как зуб, когда ты сидишь в очереди к стоматологу. Вроде бы моченьки нет, а вскрикнет кто-либо за дверью – типа и не болел никогда. Через пару минут опять!

Короче, сидим, хаваем. Славка уничтожает пирог. Очкарик с Филонихой давятся ассирийскими голубцами. Рубен на подхвате, кому что подложить. А я ничего не ем, смакую стакан «крем-соды». Интересный получился напиток у нашего пищепрома: пустую бутылку нюхнёшь – отдаёт заварным кремом, а пьёшь – никакого привкуса.

Босяра в таких ситуациях, как рыба в воде. Нравится ему, когда в воздухе пахнет конфликтом. Между двумя глотками шуточки отпускает и сам же звенит своим колокольчиком. Только кум всё недоумевает: что же такое случилось с гостями? Почему все молчат? Он, по сути, мужик хлебосольный, но тугодум.

– Сейчас, – говорит, – я кое-что принесу.

Вернулся с гитарой. Смотался, наверное, к дядьке Пашке, упал на четыре кости. Понимающий музыкант инструмент навынос не выдаёт, пока не поддаст, а тут именины у пацана. Ну и… наверное, уже.

Гитара у дядьки здоровущая, ростом с меня. Коробка вообще мечта: глубокая, гулкая.

– Ну, – проанонсировал Славка, – чувствую, что Рубен нас чем-нибудь удивит!

И правда, кум изменил свой вчерашний репертуар. Начал со «Смерти клопа». Для тех, кто не в курсе, коротко поясню: на самых высоких нотах несколько «пи» (с паузами, строго по восходящей), на верхней струне громкое «бум!» – и тоненькое вибрато, опять же внизу.

«Курочка» получилась мелодичней и громче, несмотря даже на то, что Рубен тарахтел семёрочными аккордами на шестиструнной гитаре. Она была хоть как-то настроена на басах.

Как кому, а Славке понравилось. Он был фанатом уличного инструментала, слышал и лучшие образцы, но кума моего поддержал. Ибо в сегодняшнем исполнении было важно не «как», а «кто».

Про остальных не скажу. Очкарик сидел, уткнувшись в свою тарелку, а Валька всего раз вежливо улыбнулась. И то на словах «но через год снесла она яичко». В моём понимании, этот пассаж мог относиться как к исполнителю, так и автору слов – дремучему дубу в орнитологии.

Получив свою долю аплодисментов, Рубен положил гитару на диван рядом со мной. Я и про Вальку забыл: как давно мои пальцы не бегали по ладам такого шикарного инструмента! Струны лёгкие, голосистые. Нет в оплётке ни грязи, ни ржавчины. Наверное, дядька Пашка недавно варил их в уксусе. Старый комплект, а строит и неплохо ещё звучит…

В общем, забыл я все свои табу и шифровки. Не выдержал. Сам не помню, как гитара оказалась в моих руках. Проверил настройку – ни одна струна не ушла. Попробовал взять ля минор – фигушки! Пальцы всё помнят, а будто не мои. Я думал, будут летать, а они спотыкаются. Указательный левой руки ещё не растянут, куда с ним держать баррэ?

Кое-как, с пятого на десятое изобразил перебором песню о журавлях Марка Бернеса и плюнул на это дело. Взял инструмент за гриф, сую его на диван, коробкой вперёд, а Босяра отыгрывает назад: играй, мол, ещё. Я, главное, туда – он назад.

– Ты, – говорит, – Санёк, спел бы что-нибудь. Тогда будет не так заметно, что ты на гитаре не очень.

Обидно мне стало. «Ах ты ж, – думаю, – гад! Смерть, значит, клопа для тебя шедевр, а тут пару раз лажанулся – и уже отстой?! Я, может, на таких больших инструментах и не играл никогда. Для меня, может, эта гитара что контрабас. Верхняя обечайка чуть ли не до подбородка, и лады для моих пальцев великоваты. Крёстный отец, называется! Ну, высказал бы свои замечания один на один. На фига при Филонихе?!»

Пересел я из-за стола на диван, облокотился на спинку, чтобы гриф взглядом отслеживать, и побежал пальцами по ладам. Песня сама выбралась. Я её написал за месяц до смерти, да так и не успел никому показать.

Уеду в деревню —

Таков мой случайный каприз.

Там прошлому внемлют

Покои бревенчатых изб.

Расчищу ступени,

Лучину зажгу от печи.

И прошлое тенью

В окошко моё постучит…

Не стал я призывать под знамёна ни Антонова с Шевчуком, ни Градского с Сергеем Никитиным, совесть не позволяла. Да и своих мелодий и текстов до вечера не перепеть. Другое дело, что все они так и не стали полноценными песнями, но это вина не моя. Время такое: каждый на нашей эстраде сам и композитор, и поэт, и аранжировщик. Но нашёлся в Архангельске один композитор, который плотно занялся моими стихами. Звонил каждый день, лялякал мелодии по телефону, а потом пропал навсегда. В Израиль умотал. Как сказал Михаил Светлов в своей знаменитой «Гренаде», «уехал товарищ и песню увёз».