Так это было - [73]

Нужно сказать, что мы несколько дней не брились, и, наверное, нас действительно можно было испугаться.

Попытка заговорить с девочкой ни к чему не привела. Борис смеялся, корчил смешную физиономию, отчего она, видимо, становилась страшной, звал к себе девочку, но она еще больше кричала.

Женщина уже поняла, что мы полны добрых намерений, и всячески старалась утихомирить девочку.

— Боже мой, — сказал Борис, — что же тут о нас рассказывали детям?! — Он быстро полез в карман, достал большую конфету, завернутую в золотистую бумажку, и показал ее девочке.

Она не унималась.

Мне стало грустно, я вспомнил о своей дочке, отошел в сторону, сел на пенек и стал наблюдать. Борис подошел к девочке, опустился на корточки и снова протянул ей конфету.

Девочка перестала плакать, отпустила мамину юбку, но конфету не брала и смотрела на Бориса исподлобья. Это была уже победа. Наконец Борис поднялся и поцеловал ее в голову. Девочка стояла уже совсем спокойно. Это была вторая и решающая победа.

— Ауфвидерзеен, — попрощался Борис.

— Вы есть русский офицер? — спросила женщина.

— Да, я офицер Советской Армии, — ответил Горбатов.

Женщина пожала плечами, взяла девочку за руку и пошла по дороге в сторону Шарлоттенбурга.

В те дни мы много бродили по городу, видели «цивильных» немцев всех возрастов и социальных прослоек, которые привыкли к нам, а детей не видели.

Эта встреча привела Бориса в смятение, расстроила его.

— Нас должны полюбить немецкие дети.

Никто с ним не спорил, а он с каким-то волнением говорил об этом и искал сочувствия у каждого собеседника и в Плетцензейской тюрьме, и на следующий день в Штраусберге.

Пышноусый солдат, который стоял на часах у входа в тюрьму, тоже терпеливо выслушал рассказ Горбатова и добродушно сказал:

— Так она же дите.

Поздно вечером Борис уехал в Штраусберг и повез с собою корреспонденцию «В берлоге». Он предвкушал радость от победы над собратьями по перу, которые не успели побывать в бункере.

Я же остался в своей уже обжитой тюремной камере и ждал И. Клименко. Мне известно было, что он вновь ездил в имперскую канцелярию и, насколько я понимал, неспроста. Тем более, что ездил он не один. Мне сказали, что представитель нашей ударной армии приехал за адмиралом Фоссом. Клименко воспользовался случаем и просил заехать в имперскую канцелярию, где адмирал обещал показать несколько запасных выходов из бункера. Для чего-то они нужны были Клименко.

Я дождался его и долго крутился возле, не решаясь начать расспросы. Иван Исаевич был неразговорчив. И все же мне удалось кое-что узнать, как он сказал, «не для печати».

— Ехали мы медленно, — начал Клименко, — Фосс мог хорошо рассмотреть, что стало с Берлином. Адмирал, сидевший до последнего момента в бункере, ничего не видел. Я заметил, как он мрачнел, видя изувеченный город. «Как страшно разрушен город, — сказал он, — я не мог представить себе, что когда-либо увижу его таким».

— Когда мы ходили по подземелью имперской канцелярии, — продолжал Иван Исаевич, — Фосс нервничал, ругался, натыкаясь на всякий хлам, откидывая его ногами. Показав нам убежище Гитлера, он вывел нас из бункера через один из запасных выходов и сказал:

— Вот отсюда, как говорили мне адъютанты фюрера, они выносили его труп. Но где он может быть, мне неизвестно.

Далее Клименко с Фоссом и группой солдат вошли внутрь сада, внимательно ко всему присматриваясь. У сухого бассейна, где толпились люди, Фосс увидел труп и воскликнул:

— О, Гитлер!

Это был тот самый «эрзац-Гитлер», о котором мне рассказывал комбат Шаповалов. Все смолкли, но Клименко заметил, что носки на ногах у найденного трупа заштопаны. Может ли быть такое? Он с недоумением посмотрел на Фосса, и тот поспешил сказать:

— Нет, нет! Это не он.

Утром следующего дня подполковник И. И. Клименко с группой разведчиков и немцев, которые могли понадобиться как опознаватели, направился в имперскую канцелярию. Ивану Исаевичу хотелось еще раз внимательно посмотреть на труп, который адмирал Фосс сначала «признал», а затем «опроверг». Но когда они прибыли к сухому бассейну, никакого «эрзац-Гитлера» там уже не было. Как потом выяснилось, комендант Берлина генерал Берзарин приказал перенести его в здание.

Разведчики продолжали поиски.

Клименко рассказывал:

— Налево от входа в бункер чернела воронка. Не знаю, от бомбы или снаряда. Довольно глубокая. В ней валялся разный хлам — рваные ковры, бумаги и фаустпатрон. Солдат Иван Чураков стал спускаться в воронку. Я крикнул ему: «Смотри, чтобы фауст беды не наделал». Чураков завяз сапогами в рыхлой земле. С одной стороны воронки земля осыпалась и обнажила трупы. Их вытащили. Трупы очень сильно обгорели, и по ним ничего нельзя было определить. Я распорядился завернуть их в ковры, которые валялись тут же, и снова закопать в воронку.

Вернувшись в Плетцензейскую тюрьму, Клименко находился под впечатлением виденного. Почему-то ему не давали покоя эти два трупа в воронке. А вдруг это останки Гитлера и Евы Браун? Ночь он не спал. Район имперской канцелярии находился под контролем соседней армии, а это значило, что продолжение поисков осложняется.

Клименко поделился своими предположениями с капитаном Дерябиным, и они решили, не теряя времени, ехать в имперскую канцелярию.