Так это было - [63]

— Ну, а кто именно водрузил знамя над рейхстагом? — допытывался Борис.

Федор Яковлевич, улыбаясь, смотрел на нас и после долгой паузы сказал:

— Давайте подождем. Прошу вас, пока не пишите. Все это, как говорится, нужно «семь раз отмерить, а один — отрезать». Думаю, — продолжал он, — что для вас сейчас главная тема — беззаветный героизм всех участников штурма.

Горбатов ответил:

— Это всегда правильно, а все же люди, водрузившие знамя над рейхстагом, навеки вписали свои имена в историю нашей победы.

— Правильно. Узнать вы можете сейчас, но пока не пишите.

И мы вскоре узнали имена Мелитона Кантария и Михаила Егорова. Узнали, но в корреспонденцию тогда не вписали.

Семен Никифорович явился поздно. Он приехал из 150-й дивизии Шатилова и 171-й дивизии Негоды, и, несмотря на усталость, настроение его было отменным. Генерал обнял меня и на ухо шепнул: «Теперь всё», а громко добавил:

— Бой в рейхстаге еще идет, и постарайся пока воздержаться от «гром победы, раздавайся».

— А вы допускаете, что события еще могут повернуться?

— Я знаю, что Кребс ни о чем не договорился, и в имперской канцелярии и в Тиргартене бои возобновились.

Несмотря на глубокую ночь, генералу звонили Букштынович, комдивы, артиллеристы…

Так мы и не спали. Затем генерал предложил:

— Пройдемся. Душа песни поет, хочется на волю.

Мы идем по Альт-Моабитштрассе. Два военных человека — генерал-майор, командир корпуса, и майор, военный корреспондент. Разговариваем как старые фронтовые друзья. Да иначе и быть не могло. Я давно почувствовал особенность Семена Никифоровича приближать к себе людей мягким, доверчивым, всегда чуть-чуть улыбающимся взглядом. И мне приятно сейчас идти с ним рядом и не боязно, хотя никто не гарантирован, что из окна вдруг не вылетит фаустпатрон, как вылетел он два дня назад и убил моего собрата Вадима Белова.

Незаметно мы оказались на Инвалиденштрассе. Эта разрушенная огнем, мертвая и пустынная улица привела нас к маленькому парку, за которым лежал Лертерский вокзал. Никогда раньше мне не приходилось видеть столь убедительного свидетельства краха вражеской армии, которое я видел сейчас на этих улицах, стальных путях, в парке, в пустых залах вокзала, — битая техника, искореженные вагоны, перевернутые танки, трупы.

Все это странным образом сочеталось с удивительной тишиной в парке, где испуганные птицы, словно откликаясь на розовеющий восток, неуверенно подавали свои голоса и тем как бы утверждали жизнь и на минуту заставили нас забыть о далеких выстрелах. Мы молчали, словно боясь нарушить подаренный нам покой. На вокзале, среди полного разгрома, на забрызганной кровью стене висели часы. Мы не обратили бы на них внимания, если бы они не прохрипели три раза, как бы напоминая, что они выше всего вокруг, неумолимо отсчитывают время, уходящее в историю.

Семен Никифорович улыбнулся:

— На моих часах пять, а эти идут по-немецки — на два часа позже… Продолжают служить своему времени. Впрочем, пора возвращаться.

И мы вновь выбрались на улицы, через парк пошли к командному пункту штаба корпуса.

Дежурный офицер доложил, что части 5-й армии ведут бои в саду имперской канцелярии, овладели дворцом кайзера Вильгельма. В упорных боях отличились полки В. Зюванова и Г. Заверюхи. Одним из первых во дворец ворвался батальон X. Гюльмамедова.

Войска корпуса Д. Жеребина двинулись дальше по Унтер-ден-Линден в сторону Бранденбургских ворот. 8-я армия сражалась у Зоологического сада. Корпус генерала Рыжова продвинулся на север для соединения с танковой армией генерала Богданова и с нашей 3-й ударной.

* * *

В бункере ждали возвращения генерала Кребса. Офицеры пили.

Когда он вернулся в бункер, то тотчас же прошел к Геббельсу и Борману.

Выслушав его подробный рассказ, Геббельс сказал:

— Однажды я отвоевал Берлин у красных. Теперь я буду защищать его от красных до последнего дыхания. Те немногие часы, которые мне предстоит прожить в роли германского рейхсканцлера, я не хочу растрачивать на подписание капитуляции.

Но это было пустое бахвальство обреченного.

Артур Аксман рассказывает:

— Когда 1 мая я зашел в комнаты Геббельса, его жена Магда просила меня присесть. «Посидим еще вместе, как мы делали раньше». Она принесла кофе и начала спрашивать: «А помните?..»

Когда я прощался, доктор Геббельс сказал: «Сегодня в 8 часов вечера мы уходим из жизни. Может быть, вы еще разок заглянете?»

В бункере в это время начался полный переполох. Все готовились к бегству. Создались две группы: одну возглавил Борман и генерал Монке, вторую — Аксман. Геббельса в расчет не принимали, все знали о его решении покончить самоубийством. Начал Кребс. За ним застрелился Бургдорф. Затем раздались выстрелы в верхнем бункере — стрелялись офицеры, чиновники, адъютанты.

Вечером покончили с собой Геббельс и его жена. Их трупы выволокли в сад имперской канцелярии, облили бензином и подожгли.

Подземелью наступил конец. Теперь каждый поступал как считал нужным.

Аксман договорился с генералом Монке, что обе группы должны будут двигаться на север и встретиться у Вейдендамского моста. Он зашел в госпиталь попрощаться с тяжелораненными сотрудниками своего штаба. У Аксмана было два револьвера, принадлежавших «фюреру»: один большой, найденный на ковре около дивана, на котором Гитлер отравился, а другой поменьше, который канцлер постоянно носил в кармане пиджака. Оба заряженных револьвера Аксман оставил раненым женщинам «на случай».