Так это было - [2]

Две недели назад на совещании, где обсуждался план штурма Берлина, маршал Г. К. Жуков заявил, что сроки меняются, обстановка требует немедленных действий. Командующий фронтом поставил конкретные задачи перед каждой армией и закончил свое выступление словами:

— При любых условиях Берлин должен быть взят нашими войсками.

Мы понимали, что в эти дни история шла с нами рядом. Как ни старался водитель Гриша Мирошниченко — по обочине, через лесок, через овраг — вырваться вперед, нашу «эмку» затерло, и мы решили переждать. Вышли из машины, чтобы хоть немного размяться.

— Смотри, — сказал Борис Горбатов, — все на запад, на запад, ни одной машины на восток! — и он громко рассмеялся. — А помнишь в Донбассе, все на восток, на восток… Вот, брат, как меняются времена.

«На восток шли машины мимо Острой Могилы. На Краснодон, на Каменск, на Северный Донец и Дон. Все вокруг было объято тревогой, наполнено криком и стоном, скрипом колес, скрежетом железа, хриплой руганью, воплями раненых, плачем детей, и казалось, сама дорога скрипит и стонет под колесами, мечется в испуге меж косогорами». Так начинался роман Б. Горбатова «Непокоренные».

Мне припомнился один эпизод из тех дней. У переправы скопились машины, орудия, танки. Стоял невероятный шум. Стреляли то сзади, то впереди. И вдруг среди этой сутолоки раздалось пение. Мы увидели лодку, плывшую к южному берегу Дона. Сидевшие в ней бойцы под аккомпанемент баяна пели «Катюшу». Ветер рвал мелодию, и ее заглушали орудийные раскаты.

Веселая лодка была столь неожиданна и так не сочеталась с окружающей действительностью, что озадачивала. Молодые бойцы открыто бросали вызов неудачам. Их воля была сильнее окружавшей их невеселой реальности. Солдаты временно уходили за Дон, но душой и сердцем они не отступили ни на шаг. И в этом состоял великий смысл борьбы никогда не покоренных людей. Нужно было только время, чтобы она, эта живительная щедрость, как сжатая пружина, расправилась и показала свою силу.

Воспоминания, навеянные Горбатовым, постепенно улетучились, а наша машина тем временем перебралась на другую дорогу. И хотя она тоже вела к Берлину, но не была похожа на ту, которую мы только что покинули.

Со стороны фронта в тыл шагали длинные, серо-зеленые колонны пленных солдат германской армии. Уныло брели они по разбитой дороге, не обращая внимания ни на нас, ни на что другое. Обреченность чувствовалась в каждом их движении, опущенных плечах, в руках, повисших плетью.

— Ишь какие, — неожиданно сказал Гриша Мирошниченко, аккуратный, всегда подтянутый человек, не очень охочий до рассуждений. — Интересно, кто из них украл мою гармонь? — Он ехидно улыбнулся, словно бы уже держал за рукав вора.

Мы знали историю с гармонью. В начале войны фашистская армия, грабившая Украину, добралась и до поселка под Полтавой, в котором жила семья Мирошниченко. В их маленьком домике, под цветущими яблонями, грабить было особенно нечего. Тогда мародеры забрали баян — единственную ценность семьи, которую берегли как память о Грише. Он знал об этом и затаил в сердце злобу.

Гриша рассказывал о баяне, как о живом существе, расписывал его особые свойства, эластичность мехов, перламутровые, переливающиеся клавиши; а уж звуки, звуки издавал баян — божественные!

Когда мы вошли в первые восточно-прусские города, Мирошниченко сказал мне: «…баян я должен вернуть беспременно». Он бывал в разбитых особняках бежавших немцев.  Но, несмотря на обилие соблазнов, всегда покидал квартиры с пустыми руками.

— Что ты все ходишь по домам? — спросил я его.

— Баян ищу, — мрачно ответил он.

Мы прошли сотни прусских, померанских, познаньских, приодерских городов и сел, бывали в маленьких, одноэтажных особнячках и в больших домах, но нигде Грише не удавалось найти баян или аккордеон.

И вот однажды в каком-то разбитом магазине среди различных музыкальных инструментов Мирошниченко увидел черный кожаный футляр с синей бархатной отделкой. В нем была скрипка, сверкавшая желто-коричневым лаком.

Повертел ее Гриша, повертел и махнул рукой: «Нет, не заменит она мне баян».

…Колонны пленных солдат все шли и шли, вызывая в нас смешанное чувство любопытства и радости. Дожили мы до победных дней!

Спустя несколько минут мы догнали пеструю толпу беженцев, освобожденных Советской Армией от рабства. Именно здесь, на развилке, мы встретили нашего старого знакомого — пожилого бывалого сержанта-регулировщика Никиту Афанасьевича Гулого. У него на груди было два ордена — один, с облупленной эмалью, он получил еще в гражданскую войну из рук Григория Котовского, а другой — летом сорок второго, за сражение на Кубани. Ранение, да и годы не позволили ему находиться в действующих частях, но в тылу он оставаться не мог, и вот уже третий год нес службу регулировщика на военных дорогах.

Никита Афанасьевич едва успевал взмахивать красным и желтым флажками и делал это прямо артистически: четко, умело, с твердостью, не допускающей ослушания.

Увлеченный своим делом, он не заметил нас, а мы сознательно отошли в сторону, чтобы не отвлекать его внимания. Перед ним проходили десятки тысяч людей разных возрастов и национальностей, в грязных пиджаках, рваных пальто и мятых шляпах. Одни плакали, не поднимая головы, другие смеялись и с надеждой смотрели на веселых солдат Советской Армии, в том числе и на этого рослого регулировщика. И он тоже, незаметно для себя, менялся в лице: то хмурил брови, то растягивал усы в своей широкой, добродушной улыбке.