Так было. Бертильон 166 - [13]

— Привет, — говорит Даскаль. Он чувствует, что слабеет, но не хочет сдаваться. — Я не видел тебя с Варадеро.

Она не торопится отвечать. Она еще не поняла, что это — простая вежливость, удочка, желание навести мостик или обычная в таком случае фраза. За вступлением — наступление, и разом — к цели.

— Однажды вечером… в «Каваме».

«Кавама» — это ключ: возникают нужные ассоциации.

— В «Каваме»? — спрашивает Мария дель Кармен.

— В конце августа.

— Правда, я была там.

— В воскресенье, в последнее воскресенье августа.

— Я уж точно не помню.

— А я помню, — настаивает Даскаль.

— Почему?

— Потому что в тот день мне на ум пришла одна сказка.

— Сказка?

— Да, сказка.

Ана зовет ее в дамскую комнату, и Маргарита соглашается. Надо проветриться. За полчаса, что они здесь, на галерее, никто не подошел к ним. Галерея на отшибе.

Там они заканчивают перебирать неудачи, постигшие Сильвию в любви и в свете, и принимаются обсуждать моральные последствия подобных опрометчивых поступков. «Я просто в себя не могу прийти от этой истории. — Да нет, все было там же, в машине Франсиско Хавьера. Не понимаю, как это некоторые девушки сами себя губят. — Ну положим, камень в нее бросать рано. — Ах, милочка, я вовсе не говорю, что надо быть святой, но хотя бы скромной. Каждый раз, когда я увлекаюсь молодым человеком, я чувствую себя будто грязной, сама не знаю почему. — Ничего, исповедник это дело уладит. — Конечно, только отец Иньиго говорит, чтобы я больше этого не делала, но стоит подвернуться случаю, как я опять за свое. — Ты исповедуешься у отца Иньиго? А мне он не нравится, слишком уж выспрашивает. — Зато он добрый, в нем чувствуешь защитника, с ним хорошо. — Ой, а мне рассказывали о нем жуткие вещи. — Я ни слову не верю. Просто весь высший свет исповедуется у него, и потому ему завидуют. — Я у него не исповедуюсь только потому, что его церковь далеко от нашего дома и мой исповедник такой славный… — Они все славные. — Так что же случилось с Сильвией? — Ничего, просто Франсиско Хавьер объелся ею, и весь пыл его угас. — Что ты говоришь! Так значит, порвал он? — Ну да, он. Вот потому-то я и стараюсь далеко не заходить. Не говоря уж о моральной проблеме, мужчине женщина надоедает. Да еще ославит тебя. — Ничего, стоит выйти замуж, как все забывается. — Смотря что. У Зиты Беренгер вон уже второй ребенок, а ничего не забылось. — Но Зита перешла все границы, помнишь, как ее видели под навесом у Яхт-клуба? — Тут очень многое зависит от воспитания. И от семьи, ты же знаешь, какая у Зиты мать. — Вся Куба это знает».

Алехандро Сарриа уже приготовил ловушку и ждет только, когда жертва неосторожно сунет туда руку или ногу.

— В наше время самое главное — иметь газету.

— Только дорого.

— Не так уж и дорого, Панчете. Газета — это очень важно. Надо нам собраться и все обсудить.

— Во сколько это обойдется?

— Не так уж страшно, тебе по карману.

— Ты не знаешь моих дел.

— Очень хорошо знаю, потому-то и посвятил тебя в этот план. И потом, есть еще люди, заинтересованные в этом.

— Кто?

— Илисара, Мендоса, Новаль, Бермудес, Санчес Моррис.

— Солидная поддержка.

— Есть и еще, но эти основное ядро, включая, конечно, тебя и меня.

— А они знают, что ты говорил со мной?

— Они-то мне и поручили.

— Так сколько же?..

— Не волнуйся, не разоришься. Не идешь ты в ногу со временем. Ведь, кроме промышленности и торговли, есть на свете пресса, радио, телевидение, пропаганда и еще — политика. Это обойдется тебе не дороже того, что ты раздаешь на милостыню.

— Ты не равняй, на милостыню я трачусь из страха перед богом. Если человек не боится бога — он погиб.

— Само собой, религия прежде всего. Нам надо вовлечь и средние слои, которые всегда поддерживали церковь. Очень многие, кто не знает другого пути, могут пойти за нами. Но для начала им надо что-то предложить, вот тут и нужна газета…

— Очень важно дать политическую программу.

— На Кубе никто не голосует за политическую программу, голосуют за людей. А к тому времени, когда придет пора заняться организацией партии, мы успеем подобрать людей, способных привлечь избирателей.

— Ладно, я с вами, — говорит Панчете и шарит в кармане, отыскивая зажигалку, чтобы зажечь потухшую сигару.

— И не раскаешься, Панчете. Мы единым духом и навсегда покончим на Кубе с насилием и демагогией.

Мария дель Кармен улыбается. Пожалуй, это новый метод, свежий и действенный.

— Как это — сказка?

— Сказка, — повторяет Даскаль.

— Расскажи мне ее.

— Так вот. Жил-был на свете монах, жил он в монастыре, в плодородной долине, где было множество разных животных и растений. Каждое утро монах сидел в саду и размышлял о рае, только о рае, и ни о чем другом. Однажды он увидел на ветке прекрасную птицу, перья у птицы были золотые, и она сладко пела. Птица полетела к лесу, и монах пошел следом. Птица все пела и пела, а монах все слушал. Потом птица улетела, а монах, радостный, отправился в монастырь. Но когда он подошел к монастырю, то заметил, что и вход и сам монастырь очень изменились. А войдя внутрь, не узнал никого, и монахи его не узнали. Он назвал свое имя, они отыскали его в книгах, и оказалось, что он жил триста лет назад, ровно столько, сколько продолжалась песня той птицы. Порешили, что это козни дьявола, и инквизиция приговорила монаха сначала к пытке на колесе, а потом к сожжению заживо. Когда костер стал разгораться, умирающий монах сказал: «Вот какую цену заплатил я за то, что видел рай».