Так было. Бертильон 166 - [100]

Батиста трубил наступление. Генеральный штаб ежедневно объявлял о смерти сотен «скрывающихся». Мэруэло[129] кричал, что восстание подавлено… Но Сантьяго продолжает бороться. Его мятежный дух реет над крутыми извилинами улиц, над тропинками Сьерры, над горами и долинами, над всей провинцией Орьенте.

Молодежь доставляет немалое беспокойство армии Батисты. Такого еще не бывало на Кубе.

Негр остановился, глядя с горы вниз.

Сантьяго!

Он медленно шел по направлению к Короне. Когда опускал платок в задний карман брюк, пальцы коснулись сложенной бумаги: «Карта Семаналь».

Ракель стояла перед родителями, сложив руки на груди. Сжатые губы делали ее рот жестким, глаза, всегда лучистые и мечтательные, сейчас синели льдинками, белокурые волосы растрепались. Куда девалась ее обычная мягкость? Девушка казалась едва ли не жестокой.

Отец и мать сидели ошеломленные.

— Ты виноват, папа, — повторила девушка. — Очень виноват. В тот проклятый день, когда Батиста взял власть в свои руки, ты схватился за голову. Ты говорил тихо, чтобы тебя не слышали даже стены. Помнишь свои слова? Ты сказал: «Какой мерзавец! Бедная Куба!» Уже тогда ты не осмелился громко произнести это в собственном доме! И замкнулся в трусливом молчании, стал безразличным ко всему, словно тебя не волновало позорное предательство, бесчинства, грабежи. Ты вел себя так, точно живешь не на Кубе и тебя не волнуют ее горести. Может быть, ты и решаешься поговорить о Батисте с двумя-тремя такими же, как ты, решаешься, потому что они так же трусливы. Но я уверена, что и с ними ты говоришь шепотом!

Хуан пытался стряхнуть сковавшее его оцепенение, возбужденно размахивал руками:

— Вот как?! Значит, мне нужно было кричать на всю улицу. А ты? А твоя мать? Я должен был жить, чтобы жили вы, чтобы ты могла учиться.

— Нет! — крикнула она в ослеплении. — Нет! Не говори так! Если бы ты погиб в борьбе против Батисты, я снесла бы любой голод, а невежество было бы для меня лучше учености. Да, я горевала бы о тебе, но я бы всю жизнь гордилась тобой!

— Как ты можешь так говорить? — Отец встал, но тотчас снова опустился на постель. Закрыв глаза, он поник головой, а девушка молча смотрела на него. Потом он глухо спросил: — Но что же я могу сделать?

Лицо Ракели прояснилось.

— Ты мог бы многое сделать, папа, — мягко сказала она. — Надо бороться.

— Бороться… Но как бороться? Как?

— Ты можешь убивать, ты мужчина. А нет, так кричать. Громко кричать.

— Ракель! — в ужасе подала голос мать.

Девушка раскинула руки, словно желая обнять необъятное.

— Если крикнет разом вся Куба, Батисту и его шпионов словно ветром сдует с лица земли. А ты даже не осмеливаешься сказать: «Нет!»

Мать зарыдала.

— Довольно, Ракель, довольно… — всхлипывая, умоляла она, в тревоге озираясь по сторонам.

Девушка продолжала, не слушая.

— Ты боялся! — Она снова горячилась. — Ты боялся и, словно юбкой, прикрывался страхом, кто-то штурмовал Монкаду, кого-то убивали, пытали… А ты тихо говорил: «Какой ужас!» — еще больше пугался и совсем завяз в страхе. — Глубоко вздохнув, она умолкла. Казалось, что ее порыв иссяк, руки безжизненно повисли, плечи ссутулились.

Но вот она снова заговорила.

— Ты решил, что все потеряно, и мы навсегда останемся в когтях Батисты. Конечно, у него оружие, и тут ничего не поделаешь! Скажи, ты так думал?

— Да, — подавленно ответил отец.

— Все потеряно, — саркастически улыбаясь, продолжала она. — Все потеряно… Для тебя. Но поднялась молодежь, появился Фидель. Оказалось, что можно бороться и с Батистой и с его армией!

Замолчав, она смотрела на отца, надеясь, что убедила его своими доводами, что возражений не последует.

Хуан встал. Он действительно был ошеломлен натиском дочери и решил напомнить, что он глава семьи, хозяин дома, — последнее, что ему оставалось. Не находя сил спорить с дочерью, не глядя на нее, он обратился к жене:

— Что же все-таки происходит в этом доме, София?

Он старался придать лицу строгость, а тону — суровость. Но голос дрожал. Жена беспомощно смотрела на него. Пальцы ее рук теребили подол платья, худые плечи вздрагивали от приглушенных рыданий.

Он повторил вопрос, на этот раз тихим голосом и обращаясь скорее к себе, чем к жене и дочери.

— Что происходит? — переспросила Ракель твердо. — Я тебе объясню, папа. — Дочь стояла в двух шагах от него, и хотя он делал вид, что не замечает ее, смотрела прямо ему в глаза. — Дело в том, что я фиделистка и вхожу в Движение двадцать шестого…

— Девочка! — прохрипела мать. — Тебя же могут услышать!

Хуан смотрел на дочь широко открытыми вопрошающими глазами. Казалось, он хочет постигнуть глубину только что открывшейся тайны, но понимает, что это невозможно.

Девушка продолжала:

— Да, я фиделистка. А фиделисты — твоя совесть, папа!

— Моя совесть… — задумчиво повторил он.

— Твоя и тебе подобных. Мы как бы внутри вас, но вы боитесь признаться в этом даже себе. Мы делаем то, что делали бы и вы, если бы не были парализованы страхом. Мы делаем то, что хотели бы делать вы, но не делаете из-за страха перед Батистой.

Мать, безмолвно горбившаяся на краю кровати, вдруг вскочила и стремительно бросилась к дочери, схватила ее за плечи. Растрепанные седые волосы, бледное от переживаний лицо и сверкающие отчаянием глаза делали Софию похожей на колдунью.