Таинственное исчезновение - [28]

— Они ушли. Но, если хотите, я выведу вас задним ходом.

Так Василий, неполных шестнадцати лет, познакомился с Гришкой Карзуном. Тот тоже еще был молод — чуток двадцать, однако в воровском кругу терся давно. Василий, привыкший к тому, что жизнь его — пьеса с переменой масок, легко пошел на новую роль, интересно было. Однако и тогда еще, юношей, и все дальнейшие годы держался отстраненно, словно стоя на грани двух миров — легального и криминального.

— К тому же, — Захарьев впервые откровенно и весело засмеялся, — мне было легко в самый критический момент просто исчезнуть. Невесть куда пропадал рисковый парень Зубров и появлялся всеми уважаемый молодой Захарьев. Я был неуловим!

— Вот уж право семь пядей во лбу надо быть, чтоб представить себе такое! — покачал головой Петрусенко. — То-то многие у нас, да и я, грешный, считали вас легендою.

— Я тоже о вас наслышан, Викентий Павлович. И когда узнал, — а справки я потихоньку наводил, — что Ксения вас пригласила в Захарьевку, меня разыскать, поверите — заволновался. Тогда и написал Ксении то письмо: ее успокоить и вас, как надеялся, вывести из игры. Да вот не вышло.

— Но письмо-то, письмо, Василий Артемьевич! — упрекнул Викентий. — До чего неаккуратное!

— Ах, — махнул тот рукою, — писал в кабаке, прилично уже выпив. Думаете, легко оно мне далось? Да и все, что произошло…

— Расскажите, сделайте милость, — попросил Петрусенко. — Я ведь только догадываюсь.

Впрочем, к его догадке Захарьев прибавил немного. Когда Василий впервые увидал Лиду, он только оставил уланский полк, выйдя в отставку, и вновь, спустя несколько лет, появился в городе, в карзуновском окружении. Что ни говори, а это была часть его жизни, и временами так сильно тянуло вернуться в то свое обличье. Лида его поразила. Но к тому времени не было на свете обеих матерей, а отец сильно сдал, болел. Василий готовился принять дела. Да, еще была Ксения.

С девушками — и той, и другой, — он держался тепло, но сдержанно. Однако скоро заметил, что и Ксения, и Лида его любят. А у него сердце болело, разрывалось. И все же… Лида! Она нуждалась в защите. Карзун ходил вокруг нее, сужая круги. К тому же, испытывал Василий и комплекс отцовской вины: ведь не женился же отец на его родной матери! Значит, должен он искупить грех, избрать девушку, подобную Глафире…

И вдруг Карзун попадает в тюрьму. К своему удивлению, Василий испытал чувство сродни освобождению от груза. Лиде теперь ничего не угрожает. Так, может, не стоит торопиться? Он решил проверить свои чувства — и Зубров исчез. Дальнейшее уважаемому господину Петрусенко известно. Умер Артемий Петрович, перед смертью просил Василия жениться на Ксении, не повторять его ошибки. Тяжкая судьба была у отца, не хотел он ее подобия для сына. А ведь про Лиду не знал ничего, да сердце отцовское чуткое…

Посидели, помолчали немного. И спросил Викентий Павлович:

— А что, Василий Артемьевич, Иван Гонтарь узнал вас как Зуброва или как Захарьева?

— Как Зуброва, конечно. Захарьева он не знал. Может, видел мельком мальчиком еще, сам будучи мальцом. С деревенскими я ведь не общался, а как подрос, то и в имении бывал не часто. А потом — служба… Да и сам Иван подался на заработки годов семнадцати. Я знать не знал, что он из моей деревни. В городе встречались иногда в карзуновских компаниях, да откровенных разговоров не вели. Впрочем, парень он неплохой был, совесть берег. Я знаю, что он над собой сделал — сам мне сказал.

— Как дело было?

Захарьев поднялся на ноги, попросил:

— Выйдем, на крыльцо, Викентий Павлович, курить хочется.

Улица была пустынна. Верховых полицейских Петрусенко отпустил уже давно, наказав сказать, что он задерживается здесь в гостях. Светало. Вслед за хозяином он раскурил свою трубочку.

— Быстро пролетело время за нашим разговором, — сказал Захарьев. — Благодарен вам: я словно жизнь свою пересмотрел, передумал… А с Гонтарем так, значит, встреча состоялась…

К озеру, на заброшенный пчельник, Василий выехал не спеша, и увидел, что прямо через луг, без тропинки, идет сюда же молодой мужик. Через мгновение он узнал Гонтаря. И тот встал, как вкопанный, вскрикнул:

— Зубров! Вот кого не чаял встретить! Откуда взялся?

Захарьев спрыгнул с Воронка, подошел, вгляделся в небритое лицо.

— Ты ведь смертник, Ванька! Неужто бежал?

Гонтарь засмеялся, захохотал, запрокинув голову, и со всего размаха бухнулся в траву.

— Точно так, смертник я, Зубров! И сроку мне жить три дня. А потом — приговор в исполнение!

Василий сел радом с ним на траву, с силой потряс за плечи:

— Хватит тебе гоготать, говори толком.

Немного успокоившись, Иван повторил терпеливо, как маленькому:

— Я и говорю: три дня отпустил я себе жизни. Попрощаюсь с родными моими — вон моя деревня, Яковлевка, — и повешусь. Вот сюда и приду, да на том дереве — гляди, Зубров! — и решу себя жизни. По приговору.

Глаза у него были спокойные, печальные, и Захарьев понял, что так он и сделает. Он молча сжал плечо беглецу, и Гонтарь вдруг всхлипнул. Но быстро справился с собой, сказал:

— А ты думал: коль на свободе, так зубами за жизнь грызть буду? Так разве теперь жизнь станется? Обложат, как медведя, гонять по углам зачнут. Прячься и дрожи… Нет, сам загубил свою жизнь, сам ею распоряжусь.