Таинственная история заводного человека - [74]

— Да, капитан Бёртон, ты попал в самую точку. Подход евгеников, конечно, ошибочен, но они совершенно правы, утверждая, что наше общество должно либо измениться, либо погибнуть. Именно это заставило меня спроецировать теорию Дарвина на общественные отношения.

— Что-что?

— Видишь ли, если мы перенесем механизм естественного отбора из биологии в социологию, то немедленно увидим, что сейчас взаимосвязь достигла такого состояния, которое блокирует всякую эволюцию: специализация индивидуумов зашла слишком далеко. Возьмем нашего доисторического предка. Он умел разводить огонь, делать оружие, охотиться, сдирать с животных шкуры и прикрываться ими, готовить их мясо на костре и поедать их плоть, делать из их костей инструменты и так далее. Что из всего этого может сделать человек девятнадцатого столетия? Ничего! Зато у нас есть инженеры, кузнецы, портные, повара, ремесленники и строители: каждый из них — замечательный специалист в своей области и совершенно ничего не смыслит в других!

Спенсер снова открыл глаза и обернулся к Адмиралу Лорду Нельсону, стоявшему на своем обычном месте у бюро.

— Говорят, что империя развивается. Ничего подобного: это коварный миф! Посмотрите на этого латунного человека: развиваются наши орудия труда — не мы! Мы же идем в противоположном направлении. Пока элита, всё больше отделяющая себя от простого народа, собирает информацию о том, куда идет мир, большинство населения постоянно совершенствуется в одной-единственной области, всё меньше понимая остальные.

В ответ Суинберн перефразировал слова Бёртона, сказанные в тот вечер, когда был ограблен Брандльуид:

— Приобретение знаний стало настолько трудным, что все бросились в объятия веры!

— Очень печальная ситуация! — заметил Спенсер. — Вот принцип, который стал плотиной на пути любой информации, опровержением любых рассуждений, способом сохранить народ в вечном невежестве: неуважение знаний; неуважение, вырезанное из непоколебимого камня веры. Таким образом, джентльмены, массы не только охраняют от знаний, которые помогли бы им адаптироваться и эволюционировать, но и они сами активно отвергают их. Рассудки попадают в плен укоренившихся социальных условий. Родители-рабочие внушают своим детям, что реальность преподносит им лишь тяжкие испытания, их удел — бедность, а мелкие вознаграждения можно получить только борьбой и работой. Зачем же, спрашивается, они должны учить детей чему-то другому, если сами живут в тех же самых условиях? Ребенок считает слова родителей неоспоримой правдой: другой для него не существует. Желание изменений остается несбыточной мечтой. Адаптация обесценилась. Эволюция остановилась.

Внезапно на лице Спенсера появилось выражение крайнего страдания.

— Всё, выпустил весь пар, — сказал он. — Мой чертов мозг не может совладать с этим.

Его руки упали и повисли вдоль кресла с обеих сторон, голова наклонилась вперед, и он громко захрапел.

— Боже милосердный! — воскликнул Суинберн.

— Уснул, — сказал Бёртон. — Что за необычайный человек!

— Ричард, что ты обо всем этом думаешь?

Бёртон потянулся к ящичку с сигарами:

— Думаю, это дает мне право на две чируты, Алджи. Посиди тихо: мне надо как следует подумать.

Способность сидеть тихо не входила в число талантов поэта-коротышки, но он героически стиснул зубы и молчал все десять минут, пока Спенсер храпел, а Бёртон курил.

— Очаровательно! — наконец высказался Бёртон. Спенсер фыркнул и проснулся:

— Привет, босс. Не дрых ли я?

— Да, Герберт. Ты всегда засыпаешь после своих философских рассуждений?

— Ага. Они истощают мой чертов мозг. И как я? Надеюсь, не опозорился?

— Опозорился? — воскликнул Суинберн. — Бог мой, конечно нет, Герберт, ты был великолепен! Ты говорил просто замечательно!

— Прости меня, Герберт, — сказал Бёртон, выпустив струйку табачного дыма, — не хочу тебя обидеть, но какого черта ты ведешь такую жизнь? С таким интеллектом ты должен писать книги и читать лекции в университете!

Спенсер пожал плечами и коснулся виска.

— Если знания не упорядочены, то чем больше человек знает, тем больше у него путаница в голове. — Потом он посмотрел на Адмирала Лорда Нельсона и вздохнул: — Хотел бы я быть таким, как он! Вот у кого с головой всё в порядке!

— Не знания, Герберт, — возразил Бёртон, — совсем не знания! Может быть, ты хочешь сказать, что проблема в твоих мыслительных процессах?

— Ну да. Когда я сижу и калякаю — всё путем, но по большей части в мою черепушку словно соломы накидали.

— Хм-м. Возможно, именно поэтому ты и оказался невосприимчив к эманациям Претендента?

— Ричард, это вздор, — возразил Суинберн, — в основном Претендента поддерживают рабочие — значит, они больше подвержены его воздействию. Если же невосприимчивость была бы следствием беспорядка в мыслях, тогда ни рабочие, ни большинство лондонских джентльменов, включая тебя, тоже не отреагировали бы на эманации Претендента!

— Нет, Алджи, всё не так просто. Позволь-ка задать тебе вопрос: кем бы ты был, если бы не стал поэтом?

— Трупом.

— Алджи, я серьезно.

— Я тоже. Я не мог бы стать никем другим. Я родился поэтом. Я думаю, как поэт, действую, как поэт, выгляжу, как поэт. Я поэт!