Таежная богиня - [35]

Наконец впереди замигали огни — Ушма, маленький, угрюмый поселочек на берегу спящей речки, которая и дала название поселку. Все в нем было таким же, как и в обычной зоне, и низкие длинные бараки, и штаб, и клуб, и мастерские, не было только забора и вышек, хотя вооруженная охрана была.

Начальник лагеря распорядился расположить группу туристов в клубном пристрое, там, где жил сам Анатолий. Места хватило бы и на пятнадцать человек. Тепло, и часовой у дверей.

Как Анатолий ни уговаривал своих гостей хотя бы попить чаю с морошкой, наотрез отказались, всем страшно хотелось спать. Да и понятно: девяносто километров по кочковатому зимнику и в кабине-то с трудом выдерживаешь, а тут в кузове, да на морозе!

Расстелив спальники, ребята улеглись на полу, Валерии Анатолий уступил свой топчан, чему был страшно рад.

А сам поставил на печку чифирбак — обыкновенную жестяную банку из-под тушенки — и приготовился коротать ночь прямо за столом. Да и как можно уснуть, если в ушах не умолкает колокольный звон и на его топчане девушка из сказки.

Вскоре вода в банке запузырилась, забрызгала, Анатолий торопливо всыпал в кипяток почти половину пачки “слона” и передвинул на край плиты. Затем поставил стул так, чтобы лучше видеть спящую гостью. Только после этого, удобно устроившись, он сделал первый глоток крепкого напитка. Едва горькая влага попала в рот, звон колокольчиков усилился. Вскоре он уже бил набатом, продолжая и дальше нарастать, пока не взорвался и не оглушил Анатолия. Зажав уши руками, он согнулся пополам и едва не свалился со стула. Этот взрыв вырвал его из настоящего времени и швырнул в прошлое, далеко назад, в детство, которое всегда приходило к нему с женским воплем. Это вопила мать. Вопила, прижимая маленького Толю к себе, вдавливая его лицо в свой мягкий живот со всей силы. Мальчик задыхался, нечем было дышать, вырывался, и, когда руки матери ослабели и она повалилась прямо на черный снег, Толя повернулся и увидел своего отца, лежащего между блестящими рельсами. Было непонятно и от этого страшно. Во-первых, у отца были связаны руки, а во-вторых, и это никак не укладывалось в голове шестилетнего Толи, — почему между рельсов лежала только половина отца, где была вторая?!..

Потом замелькали люди, лица, длинные коридоры, яркие лампочки, папиросный запах, вагоны, перестук колес, купе проводников, сладкий чай, снова люди, лица. И вот он бежит по проходу плацкартного вагона, а в конце у маминого купе толпятся дяди, высокие, страшные, их много, и все они... без штанов... Мальчик пробирается сквозь эту толпу, заглядывает в купе и ничего не понимает, только чувствует сердечком, что сейчас снова будет вспышка. Он видит маму с задранной до головы юбкой, с голыми, широко расставленными ногами, между которыми кровавая рана. Толя кричит, зовет маму, визжит, царапает огромных дядей, пока не отрывается от пола и не летит далеко-далеко и больно ударяется о плотный снег. Вскакивает, забирается по железным ступенькам и опять бежит и бежит по длинному проходу маминого вагона, бежит, чтобы... убить дядей, отомстить за боль, которую они причиняют маме. Вот и купе, перед ним никого, мальчик вбегает и вновь не сразу понимает — сверху свешиваются мамины ноги, одна нога со спущенным чулком, а на второй вообще чулка нет... Он смотрит вверх и видит: мама на нем висит... И снова вспышка, его рвет, ломает, хрустят косточки, суставы...

И опять лица людей, коридоры, люди злые, но с фальшивыми улыбками. Потом деревня с чистым снегом и терпким запахом навоза повсюду. Его бабушка, мягкая, теплая, старенькая. Весна. Жидкий снег. Улица с бревенчатыми домами, пацаны, в основном старше Толи. “Бей городского, бей его!..” — слышатся их визгливые детские крики. Плотные, как льдинки, снежки сменяются кулаками. Он летит в мокрый и грязный от конских катышей снег...

Анатолий очнулся на полу. Вскочил, оглядел спящих ребят. “Нет, не слышали и не видели...” Припал ртом к чифирбаку и стал цедить сквозь зубы оставшуюся жидкость. После этого долго плевался чаинками. Сел на стул, закинул ноги на лавку и потянулся к папиросам.

...Вот тогда и кончилось его детство. Смерть отца и матери всегда вспоминались отрывочно, с ослепительными вспышками. А позднее, когда умерла бабушка и его водили из одного детского дома в другой, отчетливо помнил, как его все время били. Сначала били за то, что такой маленький и упрямый, за то, что ревел только от злости и бессилия, не сдавался и не просил прощения. Позже за то, что отец был ментом, а мать проводничкой на железной дороге. В десять лет начал сдавать сдачи. Потом пошли драки, в которых чаще бил он, мстил тем, кто его бил раньше. Школа не давалась. В двенадцать сделал первый нож и сразу стал сильнее и смелее.

Всю жизнь у Толи перед глазами стояли две картины — тело отца между рельсами и кровавая рана матери. Он уже в десять-двеннадцать лет мстил за родителей. Мстил всем, и когда защищался, и бил сам. Бил таких же пацанов, как он, а казалось, бьет тех огромных мужиков, которые надругались над его семьей. Росла и зверела в маленьком Толе месть за родителей.