Табор уходит - [53]

***

Серафим, бесстрашно глядя на дьявольские рожи веселящейся охраны, прошел в центр зала, и встал, скрестив руки.

 Хорош… — с невольным восхищением сказал Плешка.

 Сме–е–е-лый, — протянул издевательски кто–то.

 Чего надо? — спросил гордо Серафим.

 Ты Серафим Ботезату? — спросил Плешка.

Серафим, улыбаясь, молчал. Он–то знал, что Серафима Ботезату здесь нет.

 Так Серафим ты или нет? — повысил голос Плешка.

 В общем, ты Серафим! — сказал он, сличив лицо узника с фото из личного дела, услужливо поднесенного помощником.

 Ты сам сказал, — равнодушно сказал Серафим.

 Наглый мятежник, и лидер сектантской ереси, выявленный благодаря мне, — сказал Плешка, — ты приговариваешься правительством Молдовы к смертной казни.

 Ты сказал, — равнодушно пожал плечами Серафим.

 Как знаешь, — сказал Плешка, чье сочувствие Серафиму испарилось из–за упрямства узника.

 Я знаю только то, что ничего не знаю, — сказал Серафим, — особенно если учесть, что я даже не знаю, кто это сказал.

 Наглый еретик, — устало сказал Плешка.

 Распять его, — велел он.

Толпа взревела. Палачи, освещая себе дорогу факелами, вытащили Серафима на улицу, и разложили на огромном колесе. Такие в молдавских деревнях кладут на крышу дома, или укрепляют в кроне деревьев, чтобы аист, приносящий удачу, свил там свое гнездо… Серафим молчал. Приколотив его руки к колесу большими строительными гвоздями, палачи занялись ногами, после чего подняли колесо на стену и подвесили на большой крюк, где когда–то висел плакат «Социализм в МССР не утопия, а реальная цель следующей трудовой пятилетки». Л. И. Брежнев».

Мужественный Серафим не проронил ни слова.

 Ну и как тебе там, сектант? — спросил снизу майор Плешка.

 Высоко, — ответил Серафим, истекающий кровью.

Надзиратели закивали. Они умели ценить мужество.

 Глупец, — сказал Плешка, — будущее Молдавии, как верно отметил в своем выступлении на саммите глав государств ООН и. о. президента Молдавии Михай Гимпу — в евроинтеграционных с Европой процессах и тесном сотрудничестве с восточными партнерами, под которыми мы подразумеваем Россию и Украину…

 … а не в твоих бреднях! — воскликнул распалившийся Плешка.

 Гойда! — заорали надзиратели.

Толпа потянулась обратно в здание, пировать. Серафим, распятый на колесе, висел над дверьми, словно большая кровавая подкова на счастье. Сверху был виден черный, мрачный лагерь. То, что было в ДК, Серафим, слабея, лишь слышал. Люди были взбудоражены и громко переговаривались. Все были довольны. Такой потрясающей вечеринки в стиле а-ля рюс в Касауцком концлагере давно не было…

***

 Вина, водки, наливки сладкой попили, детушки мои?! — спросил Плешка надзирателей, многие из которых, с учетом популярности ранних браков в сельской Молдавии, по возрасту годились ему в отцы.

 Попили, батюшка! — ответили собравшиеся.

 Кровушки попили, детушки?! — спросил Плешка.

 Попили, батюшка! — ответили ему.

 Значит, время баб пришло… — крикнул Плешка.

Разразившейся в зале буре мог бы позавидовать любой ураган тихоокеанского побережья США. Под крики, мат и смех собравшихся в зал скользнули невольницы из женской части лагеря. Принялись — в чем мать родила — танцевать, извиваться и ублажать собравшихся. Проститутки из борделя, приглашенные на вечеринку, были одеты в прозрачные накидки. И лишь одна Нина, которую внесли на носилках, словно царицу какую, была одета прилично и даже отчасти ханжески. На девушке была мини–юбка, синие сапожки и топик.

 Цыц всем! — заорал что есть мочи Плешка.

 Други мои, — сказал он, когда шум снова стих и даже рабыни замерли под столами с надзирателевыми хозяйствами во ртах.

 Люба мне Нина, знаете вы все это…, — сказал он, жадно выискивая на лице Нины знаки расположения.

 Написал я ей поэму, — сказал он.

 Читать буду! — воскликнул Плешка.

Нина заинтересованно глянула на поклонника. Плешка начал читать:

 Обними меня, ну, пожалуйста/ я люблю твои полные волосы/ я бы вырвал их из твоей головы все/ когда мы вместе, когда тремся об друга / и сплел из них рубашку, как у Ганса мальчика/ с крапивным воротом / она бы меня хранила от всех бед/я знаю/что ты хранишь меня лучше всех бед/ лучше всех рубашек/но ты не вечна, я боюсь, что тебя скоро не будет/ кто тогда станет зажигать звезды/ в пруду/ окруженном лягушками, поющими/ любовные арии для тебя/ это я их нанял, конечно/ кто будет зажигать свечи, которые лижут горячим воском/ мои ладони/ после этого мне удаются самые лучшие прозы в стихах/ самые лучшие перлы/ жемчужины, застрявшие в моей голове/ о, она как раковина, а твои слова как песок/ попадая ко мне в голову/ они становятся самыми драгоценными драгоценностями/ из наиболее дорогих ценностей…

Майор, не привыкший к публичным чтениям, перевел дух. Огляделся. Многие в зале плакали. Женщины слушали, подперев голову щеку рукой, и мечтательно глядя в потолок — некоторые невольницы прямо с надзирателевыми хозяйствами во рту… Какой великий поэт был, подумал прочувствованно майор Плешка про еще живого узника Баланеску, и продолжил:

 Я боюсь, что тебя скоро не будет/ я не то, чтобы очень боялся/ но я слишком люблю твои полные волосы/ чтобы жить, зная, где их нет/ что их нет и не будет больше/ проблема твоего существования как таковая меня не волнует/ я, скорее, обеспокоен проблемой своего/ существования без тебя/ которое, как таковое, без тебя, как таковой/ не представляется возможным ни мне, ни тебе, ни волосам / они жесткие, как я люблю, и полные…