Та, далекая весна - [16]

Нет, получается какая-то чепуха. Шайка-то у бандита Русайкина. Это он налетает на села и вешает на воротах сельских и приезжих большевиков. Бандитом Иван стать не собирается. Наверное, Робин Гуд не ко времени: он восстал против власти. И Овод тоже. А Иван не будет бороться против Советской власти, наоборот, хочет помочь ей сделать жизнь справедливой. За этим и в город идет. Даже если Стрельцова нет, Советская-то власть в силе, и они добьются правды. Конечно, лучше найти Стрельцова — тот сразу их поймет, он знает Крутогорку…

Задумавшись, Иван не заметил, что Колька уже перемотал онучи, крест-накрест обвил их оборами.

— Пойдем, Ваня, а то засветло не поспеем, — толкнул он в бок Ивана…

Солнце было уже на закате, когда вошли в город. Час поздний, идти куда-то в учреждение искать Стрельцова нет смысла. Пошли прямо к знакомым. К тем самым старичкам Троицким, у которых жил брат Михаил, когда Мария Федоровна с Иваном уехали в Крутогорку.

Приняли их радушно. Захлопотавшая было старушка Анна Яковлевна вдруг спохватилась:

— Чего ж это я! Иванушка, а вам же письмо есть. Еще зимой пришло, да не было случая переправить.

Иван сразу узнал руку брата. И хотя письмо было адресовано Марии Федоровне, не выдержал, распечатал.

Письмо Михаил написал еще прошлой осенью из далекого южного города Ставрополя. В бою под Сальском он получил сильную контузию, и деникинцы взяли его в плен. Погнали в город Армавир. Там Михаила отдали в батраки на хутор к казаку. При первой же возможности брат сбежал на Ставрополье к партизанам. После изгнания белых Михаил заболел тифом, сначала сыпным, потом возвратным, и провалялся в лазарете в Ставрополе до середины лета.

Писал брат, уже выйдя из госпиталя, перед отъездом в часть куда-то в Закавказье.

Письмо очень давнее, и все-таки, значит, Михаил жив. Ивану хотелось сейчас же, бросив все, забыв об усталости, вернуться домой. Ведь мать ждет этого письма! И все-таки сорок верст сегодня отмерено, пришел он в город по важному делу: в селе его ждут с добрыми вестями. Нет, завтра они отыщут Стрельцова, а послезавтра вечером будут дома. Очень хотелось бы два-три дня пожить в городе, походить, посмотреть, но письмо торопило.

Послезавтра он будет дома. А сегодня…

— Давай, Коль, пойдем в кинематограф, — предложил Иван, после того как Анна Яковлевна накормила их щами из свежей крапивы и оладьями из картошки.

— А нас пустят? — с сомнением посмотрел на него Колька.

— Купим билеты — пустят. У меня деньги есть. Ты был когда-нибудь в кинематографе?

— Слыхать — слыхал, а бывать не доводилось, — ответил Колька. — А чего там показывают?

— Разные картины показывают, — неопределенно ответил Иван.

До отъезда в деревню он бывал несколько раз в кинематографе. Вспоминался казак Кузьма Крючков, умывающийся у ручья, после того как переколол своей пикой чуть ли не целый полк немцев. Или еще. На челне плывет Стенька Разин. Вокруг него казаки, они все машут руками и кричат чего-то. Тогда Стенька берет на руки персидскую княжну и бросает в воду. По воде расходятся круги — утонула, значит.

Но все эти воспоминания за давностью времени были отрывочными и виделись словно через туман…

Кинематограф — кирпичное неоштукатуренное здание — стоял на главной улице. Подойдя ближе, они оказались в людской толчее. При свете фонарей, что висели у входа в кинематограф, — оживленное гулянье. Парами и компаниями ходила молодежь взад-вперед по улице, громко разговаривая, смеясь, лузгая подсолнухи. Вся мостовая и тротуар засыпаны шелухой, а проворные мальчишки сновали меж гуляющих, пронзительно крича:

— А вот семечки! Семечки каленые, жареные, вареные. Кому семечек!

От них не отставали ирисники:

— Ириски сливочные, шоколадные, на чистом сахарине, без обмана! Налетай, покупай, даром время не теряй!

Пробившись сквозь толпу, купили в кассе билеты — за каждый заплатили по сто тысяч рублей — и вошли в еще пустое холодное фойе. Постепенно стал набираться народ. Все толпились у дверей, плотнее и плотнее нажимая друг на друга: стулья в зале не нумерованы, и, если хочешь получить удобное место, надо прорваться первым.

Наконец задребезжал резкий звонок, двери распахнулись, и толпа, притиснув и помяв порядком, сама внесла Ивана и Кольку в зал. Места им достались не из лучших, но ничего — экран виден.

Колька непривычно примолк и напряженно, даже с опаской глядел на белое полотно экрана. Да и Ивана одолевало беспокойство в ожидании необычного.

Погас свет. На экране после минутного голубого мерцания появилась надпись: «Отец Сергий». Замелькали кадры. Колька охнул и схватил Ивана за руку.

Иван скосил на приятеля глаза. Колька весь напрягся, даже рот приоткрыл, а на его веснушчатом носу появились бисеринки пота.

Когда кончилась часть и вспыхнул свет, Колька шепотом спросил:

— Все?

— Нет, это только первая часть…

Выходили молча. Колька о чем-то сосредоточенно думал, даже морщины пролегли на лбу. Наконец он спросил:

— Вань, как же за ними подсмотрели и на полотно перевели?

— За кем подсмотрели?

— Ну, за этим офицером, который монах, за барынькой и за другими там?..

— Это же актеры играли, а их снимали киноаппаратом.