Т. 1: Стихотворения - [32]

И горький миндаль. Миндаль? Почти

Цианистый калий.

Да нет уж, — хватит яда в крови:

Ее не раз отравляли

Остатки надежд, крупицы любви,

Сухие кристаллы печали.

А в печени камень. Осадки души

В таком, ха-ха, минерале.

А где самородок счастья? Ши-ши.

В Австралии. На Урале.

«Житейское море» катит куски —

Янтарь? Едва ли, едва ли.

Обломки желаний, сгустки тоски.

Мелочь. Детали.

* * *

Дни мои, бедная горсточка риса…

Быстро клюет их серая птица.

Мелкий стеклярус кустов барбариса

К позднему утру весь испарится.

Осень. Валяется блеклая слива

В грязных остатках бывшего ливня.

Как ей в грязи тускловатой тоскливо!

Если б могла — она бы завыла.

Ну а солдатом (а пули-то низко)

В луже валяться? Страшно и слизко.

В черном болоте, как черная крыса…

Дни мои, бедная горсточка риса.

* * *

А ты размениваешься на мелочь,

На пустяки, по пустякам,

И головней дымится тусклый светоч,

Который мог светить векам.

Ну что же: невезенье, омерзенье,

И муха бьется об окно,

Опять попытка самосохраненья,

Хотя, казалось бы, — смешно.

О, позабудь житейский хамский хай

И стань сама свободой и покоем.

Ты мелкая? Не льешься через край?

Но — расцвети, белей, благоухай,

Душа, не будь лакеем, будь левкоем.

* * *

Consume my heart away; sick with desire

And fastened to a dying animal

It knows not what it is.

William Butler Yeats

Сожги мне сердце: утомленное желаньем,

Оно к животному, которое умрет,

Прикреплено; оно себя не знает.

Уильям Батлер Йейтс

Живу, увы, в страдательном залоге.

(«Бессмертья, может быть, залог»?)

Не жизнь — смесь тревоги и – изжоги

Туманный яд, холодный «смог».

Да, да, сегодня красная погода,

Да, презеленая, отстань.

Делишки и делишечки, простуда,

Больная, сломанная тень.

Но — русские авоси да небоси,

Всё — ничегошеньки, пройдет.

Сереет небо, холодеет осень.

А скоро — иней, скоро – лед.

…Кто смотрит? Искупитель? Искуситель?

Неясный нимб… Да нет – луна…

И не о чем, и незачем, простите…

«Луна — бледна». «Весна – красна».

* * *

…um das herz wolbt sich ein singender himmel

doch seinen liedern durfen wir nicht glauben…

Hans Arp

…над сердцем купол певучего неба,

но песням небесным лучше не верить.

Ганс Арп

Загуляй ты выпей полдиковинки,

Целовать кидайся целовальничка,

Надивись на дивные штуковинки,

На девиц-красавиц балаганчика!

Барабанщики там и бубенчики,

А на лбу серебряные венчики.

Суматошливо-то, скоморошливо,

Без горючих слез, пляша-играючи,

И ни будущего, и ни прошлого,

О голубушки мои, не знаю чьи,

Было давеча, стало нонече.

Пляшут ангелы, скинув онучи!

О, немножечко хоть, Боже наш, немножечко –

Ах, да что же, мужичку уже неможется.

Хоть машинка заливается натужная,

Да слезинка наливается жемчужная:

Где ж ты, нежная царица Шемаханская?

Эх ты жизнь, как говорится, арестантская!

* * *

Да, расчудесно, распрекрасно, распрелестно,

Разудивительно, развосхитительно,

Разобаятельно, разобольстительно,

Не говори, что разочаровательно.

Но как же с тем, что по ветру развеяно,

Разломано, разбито, разбазарено,

Разорено, на мелочи разменяно,

Разгромлено, растоптано, раздавлено?

Да, как же с тем, кого под корень резали,

С тем, у кого расстреляны родители,

Кого растерли, под орех разделали,

Раздели и разули, разобидели?

* * *

Помню изгородь, помню жимолость,

На крыльце серебристую изморозь,

А на окнах — морозную живопись.

Это память плющом цепляется,

А стена — завалилась, заляпана

Черной известью, шлаком, слякотью.

…Поплыли дымки — гуси-лебеди,

И домашний очаг — бомбой вдребезги:

Ну, друг Иов, живи — в страхе-трепете.

Дым не хуже был, чем у Авеля…

О дыхание дымного ангела

Там, где армия жгла и грабила!

БОЙ БЫКОВ

…бросаясь за вертлявым пикадором…

Николай Асеев

По сумрачно-желтой арене бессмысленно скачет –

Ну что, обреченный, израненный, черный, священный?

О, взлеты пурпурных плащей над твоей незадачей

И свет золотого камзола (и точность движений).

О, смерть в розовато-сиреневых ярких чулках

И яркие синие туфли — и точность их шага,

За желтой изнанкой плащей – золоченый рукав.

И вот уже кончено, бедный, — последняя шпага.

Так жалко упал на пятнистую охру земли.

Как лилии, стрелы росли из кровавого бока.

За хвост привязали и стремительно поволокли –

Поспешно, позорно, — позорно, поспешно, жестоко.

А впрочем, к чему красноречие? Двадцать минут

Тобой занимались, тебе оказали внимание.

Зачем обижаться? Другие и хуже умрут.

А я – поживу. До последнего, брат, издыхания.

* * *

Была вечеринка в аду. И с бутылочкой рома

Склонялся Иуда к чертенку с лицом херувима.

И Каин скучал подле черной диавольской кухни.

«Святому Георгию» пели драконы «Эй, ухнем»,

И демоны выли «Те Деум» средь гама и дыма.

И серые тени змеились у лодки Харона,

И теням туманным показывал фокусы Хронос,

И чья-то душа, разжиревшая черная такса,

В зеркальной стене отражаясь, прилипла к паркету.

И мы танцевали на темных волнах Флегетона,

И черный оркестр погружался в мерцание Стикса,

Огромные люстры летели в застывшую Лету.

Все, кажется, ждали Христа. Нет, конечно, не ждали.

* * *

Акакий Акакиевич,

шинель – «тово»!

Петрович покачивает

седой головой.

Во граде Петровом

черный утюг.

Петрович, Петрович,

шинель – тю-тю!

Навек тю-тю, навсегда тю-тю!

О, если бы чудо – я чуда хочу!

Ворона покаркивает.

Могила. Снег.

Акакий Акакиевич,

шинель — шут с ней!

Не стоит искать, тосковать, бунтовать: