Сюжет с вариантами - [7]

– Кто умеет прицелиться –

тот уж фигушки

промахнется!

Монолог рано вышедшего погулять (Евгений Евтушенко)

Я не люблю ходить на именины.

О как они надменно имениты!

О именитость наших именин!

А Поженян –

          представьте –

                       армянин!

Но ты нужна мне, милая Армения,

и маленькая звездочка армейская,

и этот снег, что вьется или кружится,

и все, что вами пьется или кушается…

Я шел один по площади Восстания.

А может, просто брел себе в Останкино.

За мною шла машина поливальная,

как старенькая бабка повивальная.

И женщина, Мари или Марина,

клопов

       руками белыми

                     морила.

Она была легка, как лодка парусная

и как икра задумчивая паюсная.

А дворник пел свою ночную арию.

Россия сокращала свою армию.

И только я один не сокращался

и о своем заветном сокрушался:

как совместить охотника свирепость

и зайца повседневную смиренность?

Я разный. Огородник я и плотник.

Я сам себе и заяц и охотник.

Я сам себя ловлю и убиваю.

Сам от себя бегу

                 и убегаю.

Но сколько я себя ни убиваю,

я все равно

            никак не убываю.

Зайцерама (Семен Кирсанов)

Там, где врезанный     

   в Кордильеры,

огородствует

           огород,

конквистадоры

           браконьеры

зайцу сделали

             окорот.

Там, в тумане,

         за дымной Сьеррой,

только выскочил

         погулять –

для чего его

           в шубке серой

дваждыдварики

         пятью пять?

Хулиганствуя,

             хали-гали,

хулахупствуя

            на лугу,

длячегорики

           напугали,

почемурики

          ни гугу?

Говорю ему –

            У, мерзавец! –

конквистадору

           главарю.

– Умер заяц?

             Не умер заяц!

Чепухарики! –

              говорю.

Избегая

       финальных арий,

оркестранты,

           играйте туш!

Поместим его

            в дельфинарий,

в планетарий

            звериных душ.

Пусть морковствует

                  серый заяц,

пусть дельфинствует

                  над водой,

серый заяц-

          незамерзаец,

нуклеарный

          и молодой.

Перевязанный

            синей лентой,

упакованный

           в целлофан,

пусть несется он,

              турбулентный,

как огромный

            Левиафан.

Пусть летит он

              в своем убранстве,

убеждаясь

         в который раз:

это – танец

         протуберанцев,

c'est la dance

           des protuberances!

Строгая морковь (Ярослав Смеляков)

Не в смысле каких деклараций,

не пафоса ради, ей-ей,

мне нравятся серые зайцы –

те золушки наших полей.

Мне праздника лучшего нету,

чем видеть опять и опять –

по этому белому свету

тот заяц идет погулять.

Ни шелка на нем, ни шевьота.

Ни юбок на нем, ни рубах.

Как красный колпак санкюлота –

морковка в суровых зубах.

Не плод экзотический юга,

чья дряблая кожа пестра, –

а скромная дочь огорода,

больших удобрений сестра…

Но грозный, как тень трибунала,

сидит на своем чердаке

охотник в коротеньком платье,

с кулацким обрезом в руке.

Он зайца в ловушку заманит,

морковку его отберет.

Он с этою целью ложится

и с этою целью встает.

Но вы понимаете сами –

я зайца в обиду не дам.

Высокую чашу питанья

я с ним разделю пополам.

Я дам ему, может, рублевку

из малой получки моей –

пусть купит другую морковку,

какая еще покрупней.

Я буду доволен, по сути –

была бы у зайца всегда

в железной домашней посуде

красивая эта еда!

Прощание с Ленькой Зайцевым (Булат Окуджава)

Словно бы на зависть грустным арбатским мальчикам,

арбатские девочки, безнадежно влюбясь,

Леньку Зайцева называли ласково зайчиком –

ваше высочество, говорили, и просто князь.

А когда погулять выходил он с черного хода,

сто прелестных охотниц

                    выбегали из своих засад,

розовые лошади били крылами, 

                           начиналась охота,

из которой никто не старался вернуться назад.

А они в него корочкой, видите ли,

                                 поджаристой,

пирогом с грибами – в семейный, извините, круг.

А он на плечо шарманочку –

                           и пожалуйста,

потому что шофер в автобусе –

                            его лучший друг.

А он на свои на рыжие, как порфиру,

                                   фуражку.

А он их сам, понимаете, убивал.

И последний троллейбус

                 развозил по Сивцеву Вражку

ситцевых девочек, убитых им наповал.

Плакала на Смоленской флейта,

                        лесная дудочка.

Бил на Садово-Кудринской барабан любви.

Ночь опускалась,

             короткая, как мини-юбочка,

над белыми дворниками,

                   изящными, как соловьи.

И стоял, как замок отчаянья,

                      арбатский дворик,

жалуясь, печалуясь, безнадежно моля…

Плачьте, милые девочки,

                    пейте паригорик!

Пейте капли датского короля!

Ключик (Владимир Соколов)

Был дождик в полусне,

канун исхода.

Был зайчик на стене,

была охота.

Был дачный перегон,

грибы, сугробы.

Варили самогон.

Зачем? А чтобы.

Варили вермишель.

Когда? Вначале.

Когда еще – Мишель,

ау! – кричали.

Меж всех этих забот,

охот, получек,

он был как словно тот

скрипичный ключик.

Он смутно различал

сквозь суть причины

концы иных начал,

иной кручины.

Диван вносили в дом,

тахту с буфетом.

Но суть была не в том,

а в том и в этом.

И пусть он не был тем,

а все ж заметим,

что был он между тем

и тем, и этим.

Он частью был всего,

что было тоже.