Сюннёве Сульбаккен - [3]

Однако Торбьорн попал в стекло и даже побледнел от страха.

— Плюнь, — успокоил его Аслак, — все равно никто не узнает. А ну-ка, целься лучше!

Торбьорн прицелился в снова попал в стекло.

— Я не хочу больше играть, — сказал он, но в это время во двор вышла маленькая сестра Торбьорна Ингрид.

— Кидай в нее, слышишь! — крикнул Аслак. Снежок попал в Ингрид, и девочка заплакала. На пороге появилась мать и велела Торбьорну идти домой.

— Бросай, бросай, — шепотом подзадоривал его Аслак. Торбьорн вошел в раж и снова швырнул в сестру снежком.

— Да ты, я вижу, с ума сошел, — закричала мать и хотела схватить его за руку.

Торбьорн бросился от нее наутек, мать побежала за ним по двору, она громко грозила сыну, что расправится с ним, a Аслак весело смеялся. В конце концов она загнала сына в сугроб, поймала его и только хотела задать ему хорошую трепку, как вдруг Торбьорн крикнул:

— А я все равно ей всыплю, здесь все так делают!

Мать остановилась, удивленно посмотрела на сына и сказала:

— Эге, да это кто-то подучил тебя.

Потом она спокойно взяла Торбьорна за руку и увела в дом. Ингеборг не сказала больше ему ни слова, но зато была очень ласкова с малышами и напомнила им, что скоро из церкви вернется отец.

В комнате стало очень жарко; Аслак попросил, чтобы ему разрешили пойти навестить родных. Его отпустили, но как только Аслак ушел, Торбьорн сразу приуныл. У него ни с того ни с сего разболелся живот, а руки так вспотели, что даже пачкали книгу, когда он переворачивал страницы. Только бы мать не рассказала обо всем отцу, когда тот вернется из церкви, но просить ее об этом Торбьорн не мог. Казалось, все вокруг как-то сразу изменилось, и часы зловеще предупреждали: стук-стук, стук-стук! Он выглянул в окно и посмотрел на Сульбаккен. Покрытый снегом и погруженный в молчание, он светился на солнце, словно огромная жемчужина. Дом весело улыбался всеми своими окнами, и, верно, уж ни одно из них не было разбито. Дым тоже весело валил из трубы, значит и там варили что-нибудь для тех, кто был в церкви. Сюннёве, наверное, выглядывает из окна, поджидая отца, и уж конечно не боится, как он, что ее выдерут, когда отец вернется домой. Теперь Торбьорн и сам не понимал, как это его угораздило нашалить; он почувствовал, что сильно-пресильно любит свою сестренку, и ему казалось, что на свете нет ничего сильнее этой любви. Он даже подарил Ингрид блестящую пуговицу, которую получил от Аслака. Ингрид обвила руками его шею, он тоже обнял ее и спросил:

— Ингрид, милая, ты больше на меня не сердишься?

— Нет, дорогой Торбьорн, совсем нет. И если хочешь, ты можешь сколько угодно бросать в меня снежками.

В это время на крыльце послышался шум, кто-то отряхивал снег. Это пришел отец; он был такой умиротворенный и добрый, что у Торбьорна стало ещё тяжелее на душе.

— Ну, как дела? — спросил он, оглядывая всех, и просто удивительно, что стенные часы при этом вопросе не грохнулись на пол.

Мать тем временем накрыла на стол.

— Что вы тут поделывали без меня? — спросил отец, усаживаясь за стол и принимаясь за еду.

Торбьорн посмотрел на мать, и на глаза у него навернулись слезы.

— Да так, ничего особенного, — медленно ответила мать. Торбьорн видел, что она хотела еще что-то прибавить, но промолчала.

— Я отпустила Аслака, — сказала она. «Вот оно, начинается», — с ужасом подумал Торбьорн и стал играть с Ингрид, как будто ни до чего на свете ему не было дела. Отец еще никогда не сидел за столом так долго, и Торбьорн даже начал считать куски, которые отец поддевал вилкой; но когда отец дошел до четвертого куска, Торбьорн попробовал сосчитать, сколько пройдет секунд между четвертым и пятым куском, и совсем сбился со счета. Наконец Семунд встал и вышел из комнаты. «Стекла, стекла!» — звенело в ушах Торбьорна, и он еще раз посмотрел, все ли стекла в комнате целы. Да, все было в порядке. Но вот вслед за отцом вышла мать. Торбьорн взял на руки маленькую Ингрид и сказал ей так нежно, что она удивленно посмотрела на него:

— Давай играть в золотую королеву луга, хочешь?

Конечно, она хотела, и Торбьорн запел песенку, хотя колени у него дрожали от предчувствия надвигающейся беды:

Цветик малый, цветик тонкий,

Обернись в мою сторонку,

Я шепну тебе словцо:

Коль возьмешь меня ты в жены,

Дам тебе я плащ зеленый,

Хлыст крученый, золоченый,

С алым камешком кольцо!

Тиддель, миддель, диддель-док,

Что за солнечный денек!

И цветок ответил королеве:

Золотая королева,

Наклонись ко мне без гнева,

Я шепну тебе словцо:

Не возьму тебя я в жены.

Мне не нужен плащ зеленый,

Хлыст крученый, золоченый,

С алым камешком кольцо!

Тиддель, миддель, диддель-док,

Что за солнечный денек![2]

Игра была в самом разгаре, когда в комнату неожиданно вошел отец и пристально посмотрел на сына, Торбьорн чуть было не упал со стула и только крепче прижал к себе Ингрид. Отец отвернулся, не сказав ни слова. Прошло полчаса, а он все молчал, и Торбьорн уже готов был поверить, что гроза миновала, но не решался. А когда перед сном он стал раздеваться и отец подошел, чтобы помочь ему, Торбьорн и сам не знал, что думать… Он начал дрожать всем телом, а отец погладил его по голове и потрепал по щеке. Раньше он никогда этого не делал (насколько помнил Торбьорн); на сердце у мальчика стало тепло-тепло, и всякий страх вдруг пропал, как тает лед на солнце. Торбьорн не помнил, как очутился в постели, а так как петь или кричать он не мог, то он сложил руки на груди и прочитал шесть раз «Отче наш» с начала до конца, а потом с конца до начала, засыпая, он чувствовал, что никого на свете он не любит так сильно, как отца.