Сытый мир - [31]

Хаген: Ах так, значит, вы учёный?

Человек: Нет-нет-нет! Я убийца и оплодотворитель. Я человек скромный и не претендую на высокое звание. Наука — это очень высокопарное слово. Учёный верит в числа от нуля до девяти и по силе веры не уступит никакому католику. Я же, напротив, лишь исследователь.

X а г е н: И что, это может вас прокормить?

Человек: Нет, это лишь почётная должность, без денежного содержания. Ведь от покойников ничего не остаётся. Кроме обычного барахла. Деньги, дети, видеокассеты с записью их жизненного пути…

Хаг е н: О, да-да…

Человек: А вы? Ведь вы борец? Или кто?

Хаген: Ясное дело, борец, само собой разумеется. Но только я из подлой трусости конвертировался в кроткие и безобидные, и сделал это ещё подростком. А теперь, прошу вас, уходите!

Человек: Да, всё это ясно читается у вас на лбу. Киллер в вас проглядывает с таким острым ножичком, что редко где ещё увидишь, поверьте мне.

Хаген: Вот сейчас вы злоупотребляете моим беспомощным состоянием сверх всякой меры! Вы же просто навязываетесь мне!

Человек: А зачем вы носите на себе эти немодные раны? Если так хвастливо козыряете трусостью?

Хаген: Раны — это от передозировки восторженности. Программная шизофрения модернового поэта. Просчитанное, временное безумие. Регулярный отпуск-заточение в безответственность.

Человек: Вы это видите именно так? Да вы решили поиздеваться надо мной! Поводить за нос! Вы хотите выставить меня дураком!

X а г е н: О нет, я уже лет двадцать никого не дразнил. Я сказал вам правду: сколько себя помню, я живу в мрачнейшей темнице целеустремлённости. А с недавнего времени у меня появилась работа в сьггом мире: я произвожу синтетические мифы и наклеиваю на них яркую рекламу.

Человек: Очень интересно. В вас, видимо, уцелело не так много доверия?

Хаген: Да, не так чтобы много.

Человек: Там, внутри вас, сидит киллер, а вы обращаетесь с ним как с мальчишкой — школьником! Это необходимо чётко проговорить и обдумать!

X а г е н: О, я очень легко поддаюсь чужому влиянию, я терпим к возражениям. Любое мнение, которое мне препод несут ближе чем на д вадцать сантиметров, изменяет мою позицию на несколько градусов туда или сюда. По большей части я просто отворачиваюсь.

Человек: Прервите же на минутку ваш спектакль! Спуститесь в зрительный зал и прислушайтесь! В качестве Нарцисса вы мало на что годитесь.

Хаген: Откуда вам всё это знать, вы, робеспьерствующий шарлатан! Считаете себя кладезем мудрости, черпаете её ложкой, так?

Человек: Мудрость можно не только черпать ложкой, но и разделывать при помощи вилки и ножа.

Хаген: Наверное, вы вращаетесь вокруг солнца с большей скоростью, чем я? Вас, часом, от этого не мутит? Все постаревшие мужчины мутят воду, они становятся лживыми… Как только учую заносчивость, исходящую от такого трупа, так он становится для меня неупотребим.

Человек: Война не знает пятой заповеди о любви к ближнему. А вы ведёте войну. Или я неправильно понял?

Хаген: Войну. Война… Наверное, это ваша излюбленная галлюцинация? Хорошо. Каждому свою фанту-морганту. Каждому по потребностям. Я борюсь, да. Но нет абсолютно никакой необходимости втягивать в это других.

Человек: Вы никак не хотите быть конкретным! Кто же ваш враг?

X а г е н: Я сам для себя достаточно опасный враг. К счастью, вся конкретика отмирает сама по себе, как несущественная, и неважно, на десять или на двадцать лет раньше.

Человек: Это правильно. В этом мы сходимся. Да это и легко понять. Но дело совсем не в этом. Кто же захочет один взять на себя всю эту работу? Речь идёт о шуме, а не о плоти. Речь идёт о сигнале. О тишине идёт речь! Любимая мной тишина — не так, чтобы было слишком тихо, но и не так, чтобы слишком громко.

X а г е н: Я это не вполне понимаю.

Человек: Ну, я ведь не правдолюбец, не спорщик, я исследователь, у меня могут быть ошибки, без сомнения, а в глубине кроется мания побед и трофеев, и когда так долго скитаешься по улицам, в какой-то момент начинаешь думать уже не головой, а ногами.

Хаген: Я всё ещё не догоняю, о чём речь.

Человек: Поиск настоящей тишины, само собой разумеется, не что иное, как поиск справедливости. Признаюсь в этом. Стоит только взглянугь на историю, и увидишь, что ей мало шести, или двадцати, или даже пятидесяти миллионов мёртвых, чтобы быть справедливой, хотя бы ненадолго. Может быть, можно убед иться в своей правоте после трёхсот миллионов, пусть временно. Мёртвые никогда не устаревают. Сколь многие из них и через сто лет используются д ля точного установления обстоятельств? Я люблю людей. Но только их не должно бьггь много. Для Германии, например, вполне достаточно было бы пятисот тысяч.

Хаген: Теперь я понял, чего вы добиваетесь! Вы слишком много хотите, вы ищете десятикомнатную квартиру. Вы просто не в своём уме! Куда вы стремитесь? Побыть человеком и опять назад? К награде за суперэкономию? Это чёрт знает как опасно! Всё это — фобософия!

Человек: Мы по воззрениям гораздо ближу друг другу, чем вы думаете.

Хаген: Хотите меня оскорбить?

Человек: Вы крепко держитесь за прутья своей решётки, за свою выкроенную по мерке клетку, за свои масштабы, из-за этого все ваши страдания!