Сыск во время чумы - [56]

Карл Иванович не послушал, громко высморкался (кто-то из преображенцев даже присвистнул), опять основательно прокашлялся – и тогда наконец заговорил.

– Честь имею рекомендоваться – Карл Иванович Шварц, к вашей милости услугам.

– А кто таков?

– Полицейский служащий.

– Как так – полицейский? Сказывали, в Москве более полиции не осталось! – возмутился Левушка. – Кто уцелел – те на заставах!

– Я остался, – преспокойно отвечал Шварц. – Мои подчиненные скончались. Я продолжаю выполнять обязанности. О прочих не известен.

* * *

До Данилова монастыря, где была одна из чумных лечебниц, Шварца довезли на обозной телеге – у докторов в каретах не осталось свободного места. Матвей перевязал ему пораненную в схватке с поджигателями руку, прощупал ногу и прописал постельный режим. Предполагалось, что этот постельный режим Шварцу предоставят на несколько дней в лечебнице.

Немец, впрочем, огорчался не столько своими увечьями, сколько обгоревшим дешевым паричком.

– А ведь только летом куплен. И деньги плочены…

Архаров, очень удивленный, что нечаянно спас полицейского, часть дороги ехал рядом с той телегой. Немец на вопросы отвечал неохотно – ему было стыдно, что его опытного полицейского служащего, так запросто заманили в ловушку.

– А кто заманил-то? – пытался докопаться Архаров.

– Шуры.

Шурами, как удалось сообразить, Шварц называл воров, хотя на сей раз речь шла, возможно, о мародерах.

– Нет, сударь, то доподлинно были московские шуры, с коими у меня давние счеты, – сказал он. – А что они в мародеры подались – так иначе и быть не могло. Видят, что имущество остается бесхозно. Они же знают, как то имущество можно безнаказанно сбывать.

– А сам ты знаешь? – заинтересовался Архаров, тут же увязав в голове сбыт награбленного добра со сбытом сокровищ из пропавшего сундука.

– Ныне скупщики краденого, на шуровском наречии – мушки, затаились, боясь заразы.

– Мушки? – переспросил Архаров, ставя ударение на первом слоге.

– Нет, сударь, мушка – она есть летучее насекомое, скупщик же – мушок, – объяснил Шварц.

– А коли баба? – тут же вспомнив Марфу, спросил Архаров.

– Они, сдается мне, разницы не делают, – подумав, отвечал Шварц. – Ибо для них главное – получить деньги.

– Так знаешь или нет?

Шварц пожал плечами – явно не понимал, на что гвардейскому офицеру столь сомнительные знакомства. Затем, видать, решил, что Архаров задает вопросы из пустого любопытства, и стал крайне сдержан в ответах.

Имена тех, кто заманил его в пустой дом, сообщать отказался – люди-де на Москве пришлые, их прозвища – и те пока неизвестны. А почему полицейского служащего истребить решились? А чтобы не совал нос в их шуровские делишки.

Разговор не ладился, и Архаров в конце концов отъехал от телеги, занял свое место во главе колонны. До Данилова монастыря было уже недалеко. Звон колоколов, от него идущий, делался все гуще и пронзительнее.

Вдруг Архаров понял, что надолго расстается с Матвеем.

С этим выпивохой Архарова связывали непонятные узы. Матвей, чего греха таить, бывал порой для преображенцев полковым шутом гороховым – коли бывают шуты придворные, чего ж не быть полковому? Он, исправно пользуя заболевших и в относительно трезвом, и в пьяном виде, обращался с ними запанибрата, и ему одному дозволялось звать их Ивашками, Петрушками или же Николашками – как Архарова.

Не имевший семьи доктор, очевидно, непостижимым образом усыновил Преображенский полк в полном составе. Он ведь и в Москву, если вдуматься, увязался как раз за полком («Как солдатская девка – на войну», – определил его поступок, находясь в предотъездном расстройстве чувств, Архаров). Но сейчас Матвею предстояло запереться в чумных бараках и, рискуя жизнью, выхаживать больных. Когда он оттуда выберется, да и выберется ли – одному Богу ведомо.

Архаров, испытав что-то вроде угрызений совести, отправился вдоль колонны искать Матвея – но лучше бы он этого не делал. Доктор решил напоследок выпить все, до чего смог дотянуться.

Когда прибыли в Данилов монастырь, из кареты Матвея вынесли на руках. Под колокольный звон – что показалось Архарову неким мистическим действом, исполненным мрачного веселья.

Архаров послал спросить старшего из докторов – и ему сказали, что господин Самойлович, член противочумной комиссии, заведующий тремя чумными лечебницами – в Симоновом, Даниловом и Девичьем монастырях, сейчас поблизости – в Павловской больнице. За ним послали – и довольно скоро у ворот Данилова монастыря явилась карета, из которой с трудом, оберегая поврежденную при штурме бараков руку, прихрамывая, вышел знаменитый врач. На нем, к немалому удивлению петербуржцев, был не обычный для доктора кафтан, а доподлинный армяк из грубого сукна, и при этом – дешевый парик в две букли и туфли с пряжками на ногах.

Тут же к нему, опередив Архарова, устремились доктора, стали рекомендоваться, раскланиваться – и вдруг все резко отступили, Архаров даже сказал бы – шарахнулись. Тогда он, спешившись, пошел к Даниле Самойловичу – знакомиться.

Доктор на вид был его ровесником, только вид имел бледный и изможденный, хотя глаза – темные, живые, бодрые. Архаров уже знал, что бунтовщики, напавшие на бараки Данилова монастыря, прежде всего поймали и крепко избили Самойловича. Спасся он чудом – возможно, выручила русская речь, которая у него, бывшего родом из Малороссии, звучала не на московский и не на петербуржский лад, но все же звучала. Докторов-немцев толпа не щадила – более десятка забили насмерть. Когда бунт попритих, Самойлович, даже не подумав отлеживаться, сразу взялся за работу – восстанавливать бараки, спасать свое врачебное хозяйство.