Сыны грома - [99]

– Что они с тобою сделали, Кинетрит? – проговорил я, уставясь на догорающие нити волос, мигавшие то черным, то красным светом.

Я почувствовал на себе взгляд, пронзивший меня, точно северный ветер. Где-то трижды каркнула черная ворона, и ее грубый скрипучий голос подхватили избитые морем скалы.

– Никогда не спрашивай меня об этом, – сказала Кинетрит. – Никогда не спрашивай, потому что я никогда не отвечу.

Я прикусил губу. До боли.

– Однажды я их всех убью. – Это прозвучало неуклюже, словно я был мальчишкой, укравшим слова мужчины.

Бедная девушка, рано потерявшая мать! Эльдред отравил жизнь дочери предательством. Он убил Веохстана, брата Кинетрит, а потом сам погиб от ее руки. Рабы Христовы били несчастную и творили над ней такое, о чем нельзя даже сказать. Теперь душа молодой женщины томилась в грязной темнице, где страшные воспоминания одолевали ее, подобно хорьку, грызущему кроличью шейку. Я проклял себя за то, что спас Эльдреда от ножа Асгота, хоть это и было сделано мною только ради Кинетрит.

– Ты ела? – спросил я, желая, но не отваживаясь до нее дотронуться.

– Поем, когда буду голодна, – отрезала она, отстраняя меня суровым взглядом, точно щитом. Слова ее были сухи и пресны, как солома. – Прости, Ворон. И, прошу, оставь меня. – Она принудила себя улыбнуться, но улыбка не тронула ее ледяных глаз. – Я сама приду, когда буду готова.

Некоторое время я смотрел на пламя, ища слова, которые убегали от меня, точно дым, тянувшийся к темным облакам, что плыли за солнцем. Их животы были черны, как смола. Достав нож, я подтолкнул в огонь еще не поглощенные им концы веток, а затем поднялся. Гуси рваным клином пролетели на юго-запад, скрипя, будто разболтавшийся диск колесницы Тора.

– Начинается тинг. Ты пойдешь? – спросил я, однако Кинетрит блуждала где-то там, в пламени костра, и докричаться до нее было не легче, чем если б я стоял на другом конце Биврёста – мерцающего моста.

Я покинул ее и направился туда, где покачивались корабли и где, к моему облегчению, не пахло паленым волосом.

– Берегите свои деньжата, парни, – сказал Брам Медведь, притворно тревожась. Едва я подошел, он схватился за кожаную суму, висевшую у него на поясе. – Не то оглянуться не успеете, как молодой Ворон соберет ваше серебришко и накормит им рыб.

Некоторые из викингов засмеялись, но остальные нахмурились от напоминания о том, чего они и так не могли забыть.

– Жаль, я кормчий не на вашем корабле, – язвительно произнес Кьяр, – а то б запрыгнул на один из Вороновых плотов с серебром и уплыл на нем в Норвегию.

– Ты не найдешь туда дорогу, – сказал Улаф, на что викинги откликнулись новыми шутками и смехом, и только узкое, как у собаки, лицо Кьяра нахмурилось.

Я посмотрел на Рольфа. Поверх его лохмотьев был наброшен добротный плащ, который подарил ему Сигурд в знак того, что войти в круг прославленных норвежских воинов – великая честь. Сам Рольф имел вид если не знатного воителя, то по меньшей мере честного мужа. Смыв с себя грязь франкской тюрьмы, он, как и все датчане, коротко подстриг рыжие волосы и бороду. Теперь он стоял, ничего не говоря, но за всем внимательно наблюдая, что всегда делает мудрый человек, оказавшийся среди чужаков. Его единоплеменники (их было дюжины три) расположились в некотором отдалении – дальше от берега, среди берез, мха и перистой травы. Они глядели на нас запавшими глазами, как собаки, что сидят возле обеденного стола в ожидании кормежки.

– Дозорных не выставили, – сказал я Пенде, осмотревшись.

Здесь, во впадине плоской скалы, собрались все: каждый суровый норвежский викинг, каждый англичанин. Среди камней голоса звучали громче, и потому, прежде чем открыть заросший бородою рот, воин должен был как следует подумать над тем, что желает сказать.

– Дядя говорит, Сигурд хочет дать слово всем, – ответил Пенда, приподняв брови. – Редкий господин на такое решится. Бьюсь об заклад, после он об этом пожалеет.

– Почти все, кто здесь сидит, связаны с Сигурдом клятвой верности, – ответил я, – и должны будут возвратиться с ним во Франкию, если он прикажет.

– Клятвы порою изнашиваются, как подошвы башмаков, – скривился англичанин.

Едва он успел ответить, Улаф призвал нас всех к тишине.

– Ярл Сигурд, сын Харальда, будет говорить первым, – объявил он и сурово оглядел собравшихся воинов, словно спрашивая у них, отважится ли кто-нибудь поставить под сомнение власть господина. – Тот, у кого созрели думы, пускай поточит сегодня лезвие своего языка. Высказаться сможет и датчанин, а если станете ему мешать, будете иметь дело со мной.

Улаф отступил, кивнув Сигурду. Тот кивнул в ответ и вошел в круг. Несколько мгновений ярл стоял, опустив левую руку на эфес меча, а правую сжав в кулак за спиной. Перед ним были его люди, что сражались с ним плечом к плечу, вместе с ним убивали, вместе с ним истекали кровью. Теперь он смотрел на них, а они, гордые мужи, – на него. Наконец он заговорил:

– Покидая наши северные фьорды, мы были пусты, как парус в безветренный день. Наши дома наполняло лишь хвастовство, а жены поднимали брови и качали головами, думая, будто наши обещания – пустое бахвальство, и больше ничего. Мальчишками все мы внимали рассказам отцов и дедов о тех временах, когда норвежские викинги были крепки, как выдержанный дуб, и храбры, как Тюр. Устав от саг седовласых старцев, каждый из нас мечтал прожить свою сагу. – Викинги закивали, послышалось согласное бормотание. – И потому мы терпеливо потели, строя «Змея» и «Фьорд-Эльк», а наши женщины в кровь стирали пальцы, прядя шерсть для парусов. Мы отправились бродить по северу и сожгли немало деревень, прежде чем обзавелись железными кольчугами, шлемами и хорошими мечами. Затем мы вышли на дорогу китов. Как жены устали ткать для нас полотно, так и норны утомились, плетя наши судьбы, ибо мы убивали все новых и новых врагов, наполняя наши сундуки.