Сыновья идут дальше - [9]

— Есть признаки.

— Не вижу.

— А мы видим.

В тот же год впервые забастовал Устьевский завод.

А в пятом году, когда бушевала революция, Дунин, встретив учителя, напомнил ему едкими стихами:

Жаждет копейки наш серый рабочий.

Нам ли к свободе его призывать?

Учитель смотрел на него то ли сожалеюще, то ли уныло.

А Дунин продолжал:

— Так, что ли? Где же ваша «Рабочая мысль»? Забыта убогонькая. Нету! А у нас много есть. Рабочий-то совсем не серый. Он и железные дороги может остановить и все заводы и на баррикады выйти. Серому это не по уму. А вы все копейки ради. Это же все равно, что вести борьбу Христа ради.

Дунин все такой же веселый, остроумный, но уже повзрослевший человек, — он и в ссылке побывал, и жандармами был избит, и с образованными людьми общался, и многое передумал.

— А вы как теперь? С кем же?

То, что ответил учитель, изумило Дунина.

— Я теперь только недовольный, никто я, — сказал учитель.

— Но как же… надо же все-таки…

— Определиться, что ли?

— Ну да. Время-то какое.

— Нет уж, укатали сивку крутые горки… истории.

— Ну, так не годится, — Дунин с трудом подыскивал слова. — Что же выходит? Вы и читали куда больше нашего, и видели больше, а звали к копейке?..

Жаль ему было этого человека, который, видимо, потерял всякий интерес к жизни.

4. Явка

Этот дом цел и теперь…

Утренний звон, растекаясь по улицам поселка, выходит в зимнее поле. Здесь начинается дорога к западу. Пройти всего лишь двенадцать верст по ней — и начнутся выхоленные улицы, прибранные на углах сугробы, ажурные решетки Царского Села. И трудно поверить, что рядом с ним продымленное полунищее Устьево.

По этой дороге в версте от поселка стоит одинокий дом с трубой, ушедшей вниз, едва видной под крышей, с покривившимися рамами, в которых вот-вот лопнут стекла от перекоса. Но они не лопаются — странное дело. Вокруг дома редкие, хилые деревья, занесенные до половины снегом.

Над дверью, обитой черной клеенкой, из-под которой выбивается войлок, висит колокольчик, звон давно потерян. Колокольчик тускло звякает, когда открывают дверь. В доме две комнаты. В первой — огромная закопченная русская печь. Здесь и живет нынешний хозяин дома сталевар Чебаков.

Про таких людей говорят, что на них положено две жизни. Чебакова помнят в поселке с прошлого века — и помнят все таким же — коренастым, сильным, балагуром. Старость мало его изменила. В этой комнате с печью всегда было полно детей. Старшие уходили из дому, младшие еще ползали по полу. Каждый год Чебаков нес домой доски и в глубоком молчании не вполне умело сколачивал маленький гроб. Сколько было у него детей — Чебаков не помнит. Выжили только двое, но и тех нет теперь в поселке. Сын на войне, незамужняя дочка в Петрограде. В кривом доме остались одни старики. В соседней комнате, попросторней, жил столяр. Но уже с год, как его взяли на войну. До сих пор в этой комнате лежат рубанки и пилы, недоструганные куски дерева и все еще пахнет клеем.

Лет пять назад однажды летом в воскресенье к крыльцу чебаковского дома подошел высокий, широкоплечий, немного грузный человек в очках. Чебаков, знавший весь поселок, впервые увидел этого человека.

Разговор происходил под низенькой березкой, которая бросала жидкую тень. Из поселка тянуло влажной духотой. За кривым домом лежало сорное поле. Чебаков устроился под деревом чинить старый сапог. Он всегда занимался этим в свободное время. Опорков у него был целый ларь. Подбирал он их где только мог, носил неделю-две, пока не расползались. Новые сапоги он надевал по большим праздникам, и одна пара служила лет десять, Прежде, когда Чебаков верил в бога, он в опорках доходил до церкви, возле нее надевал сапоги, висевшие через плечо. А опорки оставлял снаружи. Если их крали, он не сердился.

Незнакомый человек неторопливо поздоровался.

— Спросить мне вас надо про одного человека…

— А сами вы откуда? — поинтересовался Чебаков.

Пришедшему не хотелось отвечать сразу, пусть хозяин дома сначала побольше расскажет о себе. Куда торопиться?

— Я у вас здесь новый.

— Да я еще на улице это приметил. По очкам. Наш брат редко в очках ходит. Где прежде были?

— На Обуховском.

— Близко, значит, от нас. Знаю это место. Бывал. Тоже казенное местечко. Только здесь народ попьяней.

— Считал, что ли, пьяных? — усмехнулся собеседник.

— За мои годы, милый человек, не то еще сосчитаешь. На каждый мой палец я, брат, сотню здешних пьяниц кладу.

— Не много ли?

— Вот поживешь… Тут и не город, и не деревня, не уезд, а посад. На Обуховском как нынче живут?

— Одинаково.

— Это верно. Всюду одинаково. Одно мошенство жизни.

— А ты что, правду ищешь? — Новый человек испытующе глядел на него.

— Где уж нам… На мой век неправды хватит. На Обуховском-то долго работал?

— Нет, не пришлось долго.

— Чего так? Или держать не хотели?

Незнакомец помолчал.

— Спрашивать ты умеешь.

— Я и без этого вижу.

— Ну-ну, не ошибись только.

— Зовут-то как? — Чебаков будто и не слышал этих слов.

— Буров, Родион Степаныч.

— А меня зовут Алексей Павлыч. Так про кого ты узнать хотел?

— Говорили мне, что в этом доме жил раньше такой… Евгений Петров.

Старик потер лоб и назидательно поднял палец: