Сыновья идут дальше - [21]

С Новгородской площади свернули в зимний театр. Театр стал полон в одну минуту. Вынесли стол из-за кулис.

За стол сели Дунин и еще кто-то. Сербиянинову предложили стул. Он снял генеральскую фуражку, вытер фуляром пот со лба, старался быть таким, как всегда, и сказал:

— Ну, теперь я согласен на ваши требования… На те требования, которые были выставлены перед тем, как началась забастовка.

— На все четырнадцать требований? — быстро спросил Дунин.

Сербиянинов уловил в его голосе насмешку. Но надо было как-то отвечать. Должно быть, из всех цехов набежали сюда. Некоторые люди ему знакомы. Вон старички из мартеновской. Работали еще в тот год, когда праздновали двухсотлетие завода. Сегодня, как и тогда, у старичков праздничный вид.

И нет ни одного лица, которое дружелюбно хоть на минуту посмотрело бы на него, старого начальника. Если бы тогда согласиться на все четырнадцать требований, если бы в других городах согласились, может, и обошлось бы. Или нет? Сейчас он не может ответить себе на этот вопрос. И не скоро ответит. Чужие, все чужие в зале. И все чего-то ждут от него, все притихли.

— Да, на все четырнадцать.

— Эх, жалко, — говорит Дунин, — надо было тогда сотню требований написать. И на сотню пошли бы теперь? Вы просчитались, да и мы тоже. А теперь поздновато. И для вас, и для нас, но по-разному.

Легкий хохот прошел по залу. Старички довольны. Заулыбались. Кто-то хлопнул себя шапкой по колену — здорово, мол, сказал маленький Дунин.

Но Дунин досадливо почесал переносицу. Боялся он благодушия, боялся, что выйдет кто из старичков, махнет рукой и пожалеет генерала:

— Чего за старое считаться? Что было, забыть надо. Вот и генерал теперь понимает, что людей жалеть надо.

Нет, не нашлось такого старика. Слишком много у каждого накопилось. Никто не вступился за Сербиянинова. В пятый год, может, и вступились бы. А теперь нет. Пятый год и большая эта война многому научили всех.

Сербиянинов невольно поднялся.

— Позвольте объяснить до конца, — нерешительно проговорил он, — чтобы не было взаимного непонимания. Почему я тогда отклонил эти четырнадцать требований? У меня же не было полномочий принять их. Никто, поверьте, никто бы не дал мне таких полномочий.

Казалось, его слушают внимательно и, может быть, молчаливо соглашаются с ним, не молодые, а те, кто постарше.

— Наоборот, от меня требовали твердости и непреклонности, и, хочешь не хочешь, я должен был, уверяю вас, я должен был…

Одна лишь фраза понадобилась Дунину, чтобы показать всем, как нелепы эти объяснения, и жалким почувствовал себя Сербиянинов.

— А теперь у вас есть полномочия согласиться на четырнадцать требований? Кто вам их дал? Мы, что ли?

«Мы, что ли?» — эти слова отбросили Сербиянинова куда-то далеко-далеко. Он один, один здесь. Никого нет рядом с ним, все с Дуниным.

Дунин встал, с трудом сдержал волнение, которое вновь нахлынуло на него от того, что он собирался сказать.

Вон он, написанный приказ от живых, от погибших. Голос старой, грязной, дымной, нищей, проклятой Устьевки. За себя, за погибших, за тех, кто изъеден каторгой, за тех, кто сгинул в Сибири, за больных детей, за генеральское хамство, за кривые дома. Вон оно, возмездие!

Сколько людей ждали этой минуты и сколько долгих лет! Ждал тот, кто первый на суде в глухое время сказал о мозолистой руке рабочего люда, ждали до него и после него. Дунин всю жизнь верил, что наступит такая минута. Но, веря, веря страстно, всем своим существом простого и честного человека, молодость которого совпала с молодостью партии, он не мог ни в прошедшем, ни в канун долгожданных перемен представить себе, каким будет в Устьеве заветный день.

Казалось, не низенький, бойкий Филипп Дунин поднимается за столом, а высокий, грозный человек.

— Именем восставших объявляю вам, генерал Сербиянинов, что вы больше не начальник завода.

Да, восставших. Он имел право сказать это. Ничем другим, кроме как восстанием, не могло окончиться то, что происходило теперь на Устьевском заводе, на других больших заводах — всюду, где во весь рост поднимался русский рабочий человек.

Старички и молодые повскакали с мест. Хлопали в заскорузлые ладони, бежали к столу, окружили Дунина. А тот, кто удивленно бил шапкой по колену, сказал:

— Молодцом, Филипп. Рассчитал начальника, а то все нас да нас… выгоняли.

Это был Чебаков.

Вызвали с завода автомобиль. Усадили генерала.

— Господин Дунин! — позвал Сербиянинов. — Семью не обижайте…

Дунин сначала молча посмотрел на него, а потом ответил:

— Да уж обойдемся лучше, чем при вас… с нашими семьями.

И, досадуя на себя за эти неожиданные слова, сухо добавил:

— Трогай! Не задерживайся.

Но Сербиянинов протянул к нему руку.

— Что еще?

— Конфиденциально, господин Дунин.

— Что такое? — Дунин не знал этого слова.

— Просьба у меня.

Сербиянинов изложил ее тихо, Дунин пожал плечами.

— Об этом можно было и громко. Ну ладно.

Сербиянинова повезли в столицу, в Таврический дворец. Через час машина пробиралась Шпалерной улицей. По дороге пристали двое солдат. Они легли на крылья автомобиля, вытянув вперед винтовки. Это часто можно было видеть в столице в те дни. Никто не звал этих солдат. Они, бросившие казарму, являлись сами собой и, увидев машину, которая шла по заданию новой временной власти, предлагали себя в конвоиры. Если их брали, то они ложились с винтовками на крылья автомобиля.