Сыновья идут дальше - [19]

И в первый год войны Сербиянинов оставался спокойным. Шли молебны о даровании победы армий — на них можно было видеть немало рабочих. Он-то понимал, что скорой победы не следует ждать. Но то, что случилось осенью пятнадцатого года, потрясло Сербиянинова — потеря Польши, быстрая сдача первоклассных крепостей, ужасающая нехватка снарядов.

Его старый знакомый генерал Дубницкий, поставленный управлять Путиловским заводом, говорил ему о том, что отступление из Польши было беспорядочным, позорным, таким, как в японскую войну. Сравнение было страшным, и оба не решались подумать ни про себя, ни вслух о том, что произошло в городах после военных неудач девятьсот пятого года.

Скоро стало плохо с углем, с хлебом, с мясом. Начались волнения в столице. Они, правда, через несколько дней окончились, но оставили после себя еще одно напоминание о девятьсот пятом годе.

Теперь Сербиянинов чувствует себя менее уверенно и позволяет открыть в поселке потребительское общество и выбрать рабочих в правление. Но войска закрепились на новых позициях. Волнения подавили. Старый порядок, видно, удержится. Стало быть, чет. Но скоро с досадой он убедился в том, что чет вышел ненадолго. Нечет за нечетом весь год подряд в какой-то дикой скачке. Бунты идут не только в городах, но и в армии. Деревенская страна не может накормить свои города, а города не могут дать вдоволь оружия.

В такие дни часто вспоминалось, что он, Сербиянинов, не только генерал-лейтенант, но и судостроитель не из последних. Он разрабатывает теорию гребного винта. Ах, это куда лучше, чем быть военным начальником двенадцати тысяч мастеровых! К чему чины, и ответственность, и огромный белый дом, и доклады в министерстве, если все затрещало в стране?

В беспокойные дни часто думается о том, как бы успокоить двенадцать тысяч мастеровых. В саду за большим белым домом стоят аккуратные рамочные ульи. Сербиянинов был знатоком пчеловодства. Надо передать это уменье мастеровым. Если бы вся страна занималась медом, было бы меньше волнений. Сербиянинов даже высчитал, что три улья принесут заметный приработок рабочей семье.

Генерал собирает любителей-пчеловодов и решается выдать им из казенных сумм на обзаведение. Из столицы привозят кипами книжечку «Речи дедушки Наума о пользе пчел», которую когда-то, не указав на обложке своего имени, издал Сербиянинов. Ее бесплатно раздали в конторе в день получки. Осенью открыли выставку местных пчеловодов, отличившимся вручили золоченые листы.

Но ульи не принесли успокоения.

Двенадцать тысяч мастеровых… Ведь это целая дивизия, дивизия устьевцев, которая становится крайне беспокойной. Как держать ее в повиновении в такие трудные годы? Из министерства распорядились о том, чтобы рабочие носили военную фуражку, ратный крест. Рабочие должны чувствовать себя как в армии. Но разве украсят их фуражка и крест?

Неужели они там, в столице, ничего не могут придумать?

После стычки городовых с рабочими у лавочки пришлось похлопать Дунина по плечу и сказать приставу:

— Дунина не трогать. Люблю, — очень уж ловкий, каналья.

Но еще изредка приходил чет. Наступление союзников… Неясные слухи о мире… И тогда можно было во весь бас гаркнуть на Бурова:

— Как стоишь перед генералом!

Все же чет не столь крепок, чтобы добавить:

— …как стоишь, подлец!

А до войны можно было добавить. Но от таких крепких слов он и тогда воздерживался.

По глазам внушительного Бурова — и то видно, что чет ненадежен. Усмехаются его глаза.

В спокойный день можно было позволить полиции взять Дунина. А к вечеру уже думалось, стоило ли это делать. Шишкевич заливался слезами в кабинете Сербиянинова. Захотят мастеровые, и не станет Шишкевича, и не в силах ему помочь начальник завода. Дунина скоро выпустили, а Шишкевичу пришлось бежать.

В феврале… Как стало тревожно в феврале! Сербиянинов слыхал, что полицию в городах вооружили пулеметами. Никогда еще не было пулеметов у полиции. Может быть, и впрямь обойдется? Однако это крайняя мера.

И в день стачки в завод были введены две сотни казаков. И на митинге у часовни арестовали Бурова.

Прошли еще три недели. Завод стоял. Сербиянинов писал по начальству, что завод закрыл он своей рукой. А все-таки звонили в колокол три раза в день.

И еще за два дня до конца царской власти один раз поверил в чет. Он просил крупы, мяса, масла для постоянной надежной военной охраны. Бронзовый генерал-работяга Вильсон смотрел ободряюще.

Но вышел нечет жестокий, окончательный.

Рано утром арестовали жандармского ротмистра Люринга. Когда к нему вошли, он крепко спал. В колодках стояли сапоги. На стуле висел бухарский халат. С минуту постояли, осмотрелись, переглянулись. Так вот как жили эти…

На стенке охотничье ружье, оленьи рога, расшитая бисером туфелька и женские головки. На пуховом одеяле вышита огромная буква «Л».

Люринг спит. У него очень молодое, почти мальчишеское лицо, пухлые губы. Ну можно ли, глядя на него, подумать, что этот человек способен издеваться над людьми вдвое старше его, оскорбительно кричать и даже бить, если видел перед собой безответного? Брезгливо морщась, Воробьев ткнул Люринга ножнами в зад. Ротмистр дрыгнул ногами, быстро сунул руку под подушку, руку тотчас перехватили — под подушкой лежал наган. Видимо, наяву он ждал такого мгновения.