Сын сатрапа - [34]

В префектуре Сены мы с коллегами вполголоса обменивались противоречивыми новостями, которые узнавали накануне. Мы жили, не отрывая от карты военных действий глаз. Наше чиновничье рабочее время было поделено между двумя основными интересами: информацией и питанием. На всех углах улицы процветал черный рынок. Так, консьерж снабжал квартал сигаретами и колбасными изделиями. Электрик специализировался на картошке и угле.

В монотонности этого существования, серого, полного лишений и стыда, неожиданно произошло радостное событие. В конце июля в отдел утром позвонил брат. «Ты слушал радио?» – спрашивает Александр. «Нет еще». «Германо-советский пакт разорван. Немцы напали на Россию!» Этого ждали уже несколько дней. Вступление в войну СССР на стороне альянса увеличивает возможность окончательной победы над Гитлером. Я облегченно вздыхаю. Но нужно быть осторожным в телефонных разговорах. Я притворяюсь, что заинтересован событием. «Надеюсь, – говорю я, – что Гитлер хорошо рассчитал свой удар. Ему нужно поторопиться взять Россию до наступления зимы!» Брат поддерживает мою игру: «Я верю в Гитлера. Он не повторит ошибки Наполеона!»

В кулуарах городской Ратуши все уже знают новость. Однако мнение свое высказывать открыто не решаются. Сознание все еще отравлено страхом доноса. Но едва за привычными посетителями закрываются двери кабинета городского бюджета, мы даем себе полную волю. Опозоренный Сталин разыгрывает роль спасителя. Доходы и расходы города забыты. Папки дремлют на столах. У меня не хватает сил заставить себя заняться срочным отчетом о дефиците метро.

Вечером я сажусь в то самое метро, изучением которого не мог заняться в кабинете, и спешу вернуться домой, чтобы спросить родителей об их отношении к распаду союза. Перрон станции «Отель-де-Вилль» усеян маленькими буквами «V»[14], вырезанными из использованных билетов, – заглавная буква слова «Победа». Весь Париж объят лихорадкой. Мне кажется, что пассажиры обмениваются взглядами радостного соучастия. Родители в растерянности. Старое недоверие к большевикам заставляет их сдерживать свое суждение.

В последующие дни моя надежда угасает. Германия молниеносно наступает на СССР. Войска Гитлера сметают Красную армию, без боя занимают города и отправляют на запад потоки потрясенных пленных. Уже оккупированы республики Балтики, Белоруссия, Украина. Под угрозой – Ленинград, Москва… Родители начинают думать, что советское правительство не продержится долго под сокрушительными ударами вермахта и что в результате политических потрясений они, может быть, смогут вернуться на родину после двадцати лет изгнания.

Я сожалею, что в который раз так далек от них в своих мечтах о будущем! Для меня возвращение в Россию немыслимо. Особенно, если речь идет о возвращении туда с благословения врага. Я стараюсь им объяснить, что я – французский писатель, что не представляю себе жизни на другой земле, кроме французской, что, вернувшись в Россию, буду вести существование человека, оторванного от родины, эмигранта; они не слушают меня, они упрямо держатся за свои иллюзии, которые заставляют меня глубоко страдать.

Отец достает из портфеля свои вечные бумаги, признания долгов, потерявшие силу документы о праве собственности. Склонившись под лампой, он уже видит, как снова обретает свое положение, свое имя, свое прежнее состояние. Я тщетно стараюсь растолковать ему, что, каким бы ни был новый строй в России, ему ничего не вернут из того, что он потерял; он упрямо доказывает мне обратное. В тот вечер, когда Германия заняла, не помню какой, большой город, он даже приглашает меня выпить по стакану водки, чтобы отпраздновать предстоящее возвращение в лоно родины-матери с царем – почему бы нет? – во главе страны. Больше чем когда-либо эта священная водка приходится кстати; он делает ее сам по рецепту эльзасского санитара из карантинного лагеря: 90-градусный спирт, наполовину разбавленный кипяченой водой, отдушенный лимонной цедрой и смягченный каплей глицерина. Выпив по стакану, закусываем жареной свининой, купленной на углу у парикмахера, нашего случайного поставщика. Я соглашаюсь чокнуться с родителями, однако, проглатывая крепкий напиток, кажется, предаю себя, лгу сам себе.

Но мало-помалу иллюзии отца рассеиваются. Постоянно следя за продвижением гитлеровских войск, он страдает от вида опустошенных русских городов, гниющих на обочинах дорог трупов, изможденных, голодных, одетых в лохмотьях русских пленных, которыми переполнены газеты и киноновости. Он даже решает вдруг больше не ходить в кино, чтобы не видеть своей разрушенной неумолимой войной страны. В его глазах, под пулями «германских освободителей» гибнут уже не ужасные большевики, а соотечественники, которые плечом к плечу борются, защищая землю предков от проклятого завоевателя. Он не говорит со мной о своих переживаниях, однако я угадываю пробуждение в нем национального чувства, более сильного, чем политика, и радуюсь этому, как сердечному согласию между семьею и мною самим.

Когда некоторое время спустя советские войска собираются с силами и одерживают первые победы, родители искренне гордятся. Забыв свои эгоистичные проблемы белых эмигрантов, они ловят себя на том, что желают победы родине, которая их больше не желает знать. Они молятся не за правительство, которое не признают, а за народ, который никогда не переставали любить; не за сегодняшний СССР, а вечную Россию.