Сын президента - [50]

— Бог даст, — сказал Максуэйн после того, как Дэнди ушел, — нам не придется прибегать к крайним мерам, но мы должны иметь на это право, если такая необходимость возникнет.

— Абсолютно с вами согласен, — сказал Пит.

Дэнди зашел в комнату киномеханика и принялся болтать с его подружкой, у которой кружилась голова от желания, того настоятельного желания, какое автоматически вызывают порнографические картинки, и которое ее дружок, во всяком случае, более к ним привычный, не мог — то ли по занятости, то ли из гордости — удовлетворить.

Дэнди отвел ее в дамскую уборную и забаррикадировал дверь, заклинив ручку при помощи стула, обитого золотистой парчой. Девица не возражала и сбросила платье с полным энтузиазмом. Ее дружок тоже не выразил протеста; в конце концов, это был сам кандидат в президенты, ему, всего лишь киномеханику, тоже была оказана честь — так сказать, через доверенное лицо. Дэнди положил ее на золотистый нейлоновый ковер среди сверкающих зеркальных стен и наконец подавил призрак Изабел. Секс великолепен, девушки — грандиозны, забвение — желанно. Он стирал Изабел из памяти, как нервная машинистка стирает ошибку: раз за разом, еще и еще, когда уже в этом отпала нужда и ошибка была давно забыта; он предоставил ее своей судьбе.

— Да, это проблема, — сказал Пит Джо, когда они в растерянности поджидали под дверью, а члены Комитета, многие старше их по возрасту и положению, без всякой на то необходимости ходили взад и вперед по коридору. Некоторые посмеивались или улыбались. Поразительно, как быстро распространяются слухи.

— Еще и какая! — сказал Джо Питу.

Хлюп-хлюп. Раньше, до того, как я ослепла, я тоже хлюпала носом, наревевшись из-за какой-нибудь пустячной обиды, нанесенной мне Лоренсом, и ходила из конца в конец по Уинкастер-роу, с красными глазами, преисполненная жалости к самой себе, спрашивая совета, требуя сочувствия и помощи моих соседей, словно имела на это право.

— Лучше бы ты этого не делала, — обычно говорил Лоренс, когда мир и дружба были восстановлены. — Моя мать никогда так не поступала. Она все держала при себе. У нее была своя гордость. Она оставалась предана мужу, как бы он ни поступал.

— Она умерла от рака. Он разъел ее, пошел внутрь, раз она ничего не выпускала наружу.

— Нет абсолютно никаких доказательств того, что между раком и благоразумием существует какая-нибудь связь, — сказал он надменно, но по мне эта гипотеза была ничуть не хуже других.

Странно, но теперь, когда я ослепла, я больше не выставляю свою жизнь напоказ друзьям и соседям. Напротив, они выставляют свою жизнь передо мной. Я заняла более высокое положение, а возможно, дело в том, что они не могут мне помочь, а — я им могу — могу пронзить мрак отчаяния лучом света. Я не вижу их пылающих щек, и опухших глаз, и хлюпающих носов. Зато я слышу их голоса — потоки звуков, пронизывающих всю ткань нашей жизни на Уинкастер-роу, проникающих сквозь кусты фуксий, захлестывающих ограду нашего сада одновременно со смехом и нежными словами.

О, пожалейте меня, помогите мне, позаботьтесь обо мне. Я всего лишь дитя, я не могу жить в одиночестве! Никто меня не понимает. Все плохо ко мне относятся. Особенно он, особенно она, кого я считал (считала) совершенством, лучшим в мире, единственным (единственной), кому можно верить. Теперь я вижу, что он сделал, послушайте только, что она говорит. Разве это можно простить? Как можно ждать, что я буду жить в такой атмосфере, когда меня так здесь оскорбляют?

Представляешь, он разорвал наши свадебные фотографии! Представляешь, у нее есть любовник! Она настраивает против меня детей! Он их подкупает, на самом деле он вовсе их не любит! А мы так мечтали о нашей будущей жизни, нашей с ним (с ней) вдвоем, у нас все должно было быть совсем иначе.

Да, и у меня тоже. Хлюп, хлюп, в темноте, где никто до меня не доберется, даже Лоренс; я так глубоко погрузилась в себя, что ему меня не достичь.

Хлюп, хлюп. У Оливера насморк. Его чиханье доносится до меня еще раньше, чем шаги. Оливер — архитектор из 13-го номера. Его жена, Анна, забирает детей на уик-энд. Он заботится о них в будние дни. Она отсутствует временно, во всяком случае, так она говорит. Анна влюбилась; ей нужно время, чтобы это чувство исчерпало себя в постели любовника, пока Оливер варит мальчикам на завтрак кашу и выуживает грязные носки у них из-под кровати, а школьные галстуки из-за чемоданов. Он же платит за их образование — Анна требует, чтобы им были предоставлены наилучшие условия, ведь их домашний очаг лежит в руинах.

— А почему бы ему и не заботиться о них? — говорит Хилари. — Они в той же мере его дети, как и ее. Если он не собирался о них заботиться, нечего было их и заводить.

У Оливера всегда насморк. Слезы у него текут из носа, а не из глаз. Он любит свою жену, которая спрашивает себя, любит ли она его, из чего следует, что она его не любит, а потому Оливер без конца чихает, сморкается и вытирает глаза. Хлюп, хлюп.

Нам было так уютно, — жаловалась мне Хилари сегодня днем, — мы разговорились по душам, так надо же, пожаловал мужчина и все испортил. Пожаловал мужчина! Прадедушка Хилари ударил ее прабабушку кочергой и убил ее. На глазах у бабушки Хилари. Это было событие — огромный камень обрушился в реку времени и разделил ее на несколько ручейков. Чтобы такое событие стерлось из памяти, выветрилось, нужно не одно поколение. Пожаловал мужчина! У бабушки было десять детей, и она не хотела одиннадцатого; если бы их было девять, Хилари никогда бы не явилась на свет.