Сын президента - [31]

Если это так, доктор Грегори, я ненавижу Дэнди Айвела от лица миллионов обиженных и отвергнутых девушек.

Он не возил меня в гости к родителям. Я не встречалась с его друзьями, он не выводил меня на люди, лишь изредка — Пит и Джо в ярости шептали что-то друг другу за соседним столиком — мы спускались в ресторан съесть бифштекс со спаржей. Я думала, он не хочет ни с кем меня делить, я думала, он хочет оставить мир снаружи, а меня — внутри; я думала, это мерило его любви, а не ее нехватки.

Он любил меня. Я знаю, что любил. Сперва это действительно было мерилом его любви. Только позднее, когда Джо и Пит, и его политические друзья взялись за Дэнди, то, что он держал меня в четырех стенах, превратилось в разумную и полезную меру.

— Мужчины любят держать женщин в четырех стенах. В миллионах миллионов пригородных домиков женщин все еще держат в их стенах любовь, верность и кружевные занавеси. Это не такая уж ужасная участь. Любая участь ужасна.

— В спальне Дэнди и я по-прежнему трудились в поте лица, со стонами взбираясь на гору любви, чей высочайший пик — мы знали это — сиял в божественном свете. В соседней комнате Джо и Пит читали финансовые отчеты и политическую хронику, играли в карты, курили, старались перещеголять друг друга в терпении — смотрели, кто Дольше продержит палец в пламени зажигалки — и пили минеральную воду. Глаза у них покраснели от дыма сигарет. Пальцы были в шрамах. Жабы в моих райских кущах, где, как я верила, я буду жить вечно.

— Я не знала, что они намерены сделать из Дэнди президента. Не думаю, что и он это знал. Скорее всего, они сказали ему об этом, когда между нами уже была связь. Вот почему он так вдруг переменился. Все твое, сказали они, посмотри вниз с Гефсиманского холма и правь всем миром, всем, что видишь на земле и на небе. Но, понятно, ты не можешь при этом иметь еще и ее. И любовь потерпела поражение, очень уж удачно они выбрали время. Новый, куда более важный интерес пересилил и заглушил боль разлуки. Неделей раньше, до того, как ослабело любовное наваждение, неделей позже, когда мы стали бы чувствовать себя достаточно обычными и добропорядочными людьми, чтобы вместе взглянуть в лицо свету, и, не сомневаюсь, Дэнди не променял бы меня на Америку.

Я знаю, что с незапамятных времен мужчины выбирали войну и оставляли женщин, домашний очаг и семью. И все же, думаю, я чуть не выиграла, и Дэнди был близок к мысли, что ради меня стоит поступиться всем миром. Время, судьба, игра случая и тайный сговор — все должно было вступить в союз, чтобы нас разлучить. Но так и произошло.

Дэнди больше не преклонялся предо мной. Да, он склонял колени, и это распаляло его, он хотел обладать мной, но он также хотел отвергнуть меня, показать, что обладание это — пустяк, ничего не стоит, что отпущенные им для меня чувства исчерпались.

Он глядел сквозь меня и поверх меня на владения, где его ждала истинная власть, я больше не ограничивала его королевства. Мир был больше, чем ему представлялось раньше. Я сидела на троне, но я не была настоящей королевой, занимающей его по праву рождения. Нет, я была самозванка. Я пустила в ход женские уловки, чтобы его завлечь, теперь настало время наказать меня. Другая королева должна занять этот трон.

«Я тебя люблю, — говорил он, — я тебя боготворю», но эти слова звучали все менее убедительно. Не было ни того, ни другого. Вместо этого он ворочал и тискал меня на кровати так и этак, тут вонзал зубы, там пускал в ход пальцы, пока я не вскрикивала от наслаждения и боли, и он мог использовать это, как улику против меня.

«Темпераментная куколка», — говорил Дэнди, и, хотя он просто подшучивал надо мной, эти слова ранили меня в самое сердце. Он отделял себя от меня; его отклик на зов плоти и мой, оказывается, разные вещи. Мы не были больше равны. Ему предстояло стать президентом; я существовала лишь благодаря его капризу: хорошенькая, ловкая, длинноногая, болтливая девчонка, которую ему ничего не стоило заставить замолчать, теперь, когда каприз стал угасать. Я больше не была источником любви; я была одной из множества доступных девиц, соблазн во плоти, который надо оттолкнуть от себя и превозмочь.

— Он склонялся предо мной и презирал меня, и не меньше презирал самого себя, потому что рука его невольно тянулась ко мне с лаской, словно тело сохранило верность, доброту и память, которых не было больше у рассудка. Но теперь он хотел быть лишь рассудком, лишь властью, лишь мощью, лишь энергией. И, если уж приходилось выбирать, он видел в женщинах воинскую награду, а не источник воинской силы. У солдат есть свой способ насиловать: они задирают женщине юбки на голову и завязывают их там; теперь она безликая, безголовая, просто тело, а не конкретный человек; ни жена, ни сестра, ни мать, ни дочь и, безусловно, ни она сама. Этого требовать было бы слишком много даже в мирное время! Она — кто угодно и принадлежит всем, а если за ней стоит очередь, тем лучше.

«Я люблю тебя», — говорил Дэнди, а все его помыслы были уже на президентстве. «Я тебя обожаю!» — и я чувствовала себя той женщиной, безликой, безглазой, знающей, что ее муж и ее сын в другом месте стоят в другой очереди, что мужчина добр и вежлив по отношению к женщине лишь настолько, насколько может себе позволить, и ни на йоту больше.