Сын предателя - [3]

 Конечно, девушка из деревни выглядела рядом с франтом весьма курьёзно, но сама биография нищей крестьянки, карабкавшейся в ряды рабочей интеллигенции, скрадывала скандальные шероховатости в биографии Фёдора. Ради этой биографии стоило терпеть недовольство родителей и насмешки спортсменов. Брак был заключён наскоро в городском Загсе на радость Прасковьи без участия родителей как Фёдора, так и матери Прасковьи. В Соцгороде Феде, как знаменитому спортсмену, скоро дали комнату в построенном новом двухэтажном доме.

 Егоровна, мать Прасковьи, приехала к ним только один раз, Федю сразу невзлюбила, ворчала, что нынче девки совсем забыли о боге и даже не желают знать дорогу в церковный храм. Но о венчании заикаться не решилась по причине неудовольствия Властей  к такому финалу любви, а потому быстро уехала и больше не приезжала, оставив молодым самим решать семейные проблемы.

 В деревнях привыкли оформлять семейный союз в церкви, а не в Загсе. По этой причине дитя часто росло с мамкой, к папке же ходило в гости, если, конечно, красавец не сбегал куда-нибудь на заработки безадресно. Церковь же была разрушена не одна, церковный обряд был у новой власти не в чести. В городе молодёжь упрощение создания семьи восприняла безболезненно.

 Происхождение Прасковьи из простонародья не помешало ей научиться забивать гвозди любой величины в стены, в доски, стряпать пельмени с космической скоростью, а главное - танцевать. Вот в этом-то и сошлись Федя с Прасковьей полностью. Вальс и танго были для них лучшим общением. Ноги их крутили вензеля с необычайной точностью и каким-то особенным почерком.

 Друзья Феди, глядя на танцующих, довольно быстро забыли, что Прасковья с её звучным уменьшительным именем - деревенская недоучка, едва умевшая расписаться на какой-нибудь серьёзной бумажке. Не имея образования, в отличие от Феди, владевшего чудесным почерком и отсутствием ошибок при письме, Прасковья продолжала работать каменщиком на стройке.

 Пригодился богатый опыт кладки деревенских печей. Научилась Прасковья этому ремеслу самостоятельно, когда мать её затолкали в Психушку, чтобы отнять добротный дом, в котором Егоровна заперлась весьма неосмотрительно. Однако это и спасло их семью от раскулачивания, значит, и от высылки в Сибирь. Сочли Егоровну сумасшедшей ещё и за  привычку говорить сама с собой, не обращая внимания на проходивших мимо.

 Параську в её двенадцать лет на улицу не выгнали, а переселили на окраину в "курятник" два на три метра с щелями в стенах, соломенной крышей и разбитой печью. Жил тут глухонемой Иван, которого травили все парни в деревне. Отчего умер, никто не понял. Изба же быстро была разграблена и приведена в негодность.

 Параська сначала пугалась ночевать в одиночестве, приводила подружку. Потом увлеклась ремонтом избёнки и к ночи падала без сил, забыв о всяком страхе. Сельсовет расположился в доме Егоровны. Параська переступала порог собственного дома, подходила к Председателю, известному раньше алкоголику и лежебоке, клянчила немного кирпичей из разрушенной церкви.

 Тот царственным жестом указывал куда-то в  стену дланью и изрыгал на неё облако сивушных масел:

 -Бери!

 Пока мать прохлаждалась на казённых харчах в городской Психушке, Прасковья обмазала стены замесом из глины, соломы и навоза, натаскала десятка три кирпичей из разрушенной церкви, разобрала растрескавшуюся печь и за лето слепила в обратном порядке. В холодную пору приходила с продуктами Матрёна, жена бакенщика Семёна Кулькина, восторгалась количеством тепла, на которую оказалась способна слепленная Прасковьей печь.

 Она разнесла славу о способной девчонке, так что зарабатывать Параська стала с ранних лет. Деньгами не платили, конечно, всё продуктами да одежонкой с выросших детей. Об учёбе мечтать не приходилось. В середине зимы Егоровна почти в полном здравии вернулась домой, то-есть, в "курятник", в котором и прожила полных три десятка лет. Мозги свои Егоровна не потеряла, но говорить с той поры стала мало, в колхоз не пошла, защищённая, как ни странно, справкой о душевной болезни, стала пожизненной единоличницей, порицаемой всей деревней.

 "Курятником" осталась довольна, потому что прилагаемые восемнадцать соток земли оказались землицей прежирной, чистого чернозёма в ней было вдоволь. Правду говоря, уходила землица в болото с богатейшими запасами осоки, полчищами лягушек и, дополнительно, ежевесенними запасами рыбы после спада Камы. Весной была возможность разговеться рыбными блюдами. Работы, конечно, было невпроворот. Труда Егоровна, тогда ещё сорокатрёхлетняя женщина, не боялась. Не до отдыха было. Единоличники были и редкостью, и нежелательным элементом Советской власти.

 Они облагались налогами на всю живность от куриц до крупного рогатого скота. В труде единоличника были одни минусы. Требовалось платить налог яйцами, шерстью, маслом сливочным. Молоко без снятой сметаны превращалось в творог и обрат. Творог ели, обрат шёл на пойло корове. Егоровну вынудили держать корову, овец и куриц. Платила она налоги по полной программе, не задумываясь, куда всё это уходило. Баловала себя и Параську шаньгами из постной ржаной муки с картофельным пюре, сверху помазанным сметанкой.