Сын парижанина - [46]

Правда, на песке остались следы, но американец решил, что в этой путанице никто не разберется. Не стоит тратить времени на их уничтожение.

Задыхаясь, обливаясь потом, он вернулся к месту схватки. В два счета натянул войлочные сапоги на свои белые штаны, одной рукой приложил к голове косу китайца, а другой надвинул до самых глаз китайскую шапочку. Прижатая ее краями коса выглядела естественно и держалась крепко.

Так янки превратился в подданного Поднебесной империи[142]. Правда, выдавало лицо. Но кто разглядит ночью, особенно издалека? И он сказал себе:

— В общем, у нас одинаковая одежда, а с шапочкой, косой и сапогами я, возможно, сойду за болванчика.

Попробовав ходить вразвалку, как китайцы, Меринос взял фонарь, потом выбрался из своей тюрьмы, закрыл за собой дверь и мелкими шажками побежал вперед. Стояла спасительная темнота, но перед пещерой, оказывается, была широкая площадка, где наслаждались прохладой человек десять. Покачиваясь в креслах-качалках перед столом, уставленным бутылками, бандиты курили и шумно разговаривали.

О, проклятье! Защищенные стеклом свечи ярко освещали все вокруг.

Меринос содрогнулся до мозга костей. Придется пройти мимо них. Боже, что будет, если кто-нибудь повторит обычную глупую шутку — дернет китайца за косу, как за шнурок звонка?!

А если они что-нибудь заподозрят? Ведь он, Меринос, выше Ли, шире его в плечах. В довершение всего кто-то грубо пригласил его подойти, выпить стаканчик. Меринос отрицательно помотал головой.

— Как? Не хочешь пить? Ты что, заболел?

— Оставь, он бежит курить свой опиум, — возразил другой собутыльник. — Каждый волен наслаждаться по-своему.

О, ужасное мгновение… Мериносу хотелось помчаться во всю прыть или исчезнуть, но нужно было играть роль, семенить ногами, согнув спину. Наконец-то американец вышел из освещенного круга. Он так хорошо подражал китайцу, что никто не заподозрил обмана. Но повезло и беглецу: все были пьяны.

Юноша глубоко вздохнул, погасил фонарь и сказал себе:

— Удачно выкрутился! Неплохое начало… но теперь нужно найти Тотора, а это непросто.

Он пошел дальше, пытаясь припомнить расположение строений. К сожалению, Меринос никогда не видел их вблизи и не знал ни их назначения, ни расположения. Куда же стучаться? Кого спросить? Ведь он ни разу не выходил из апартаментов хозяина, который зорко наблюдал за пленником. Американец по-прежнему продвигался мелкими шажками, боясь наткнуться на каких-нибудь ночных бродяг, крался вдоль стен, с надеждой всматривался в темные фасады:

— Может быть, здесь?

Поиски затягивались, а Меринос ничего не находил. Им овладело отчаяние, потом пришел и страх, неясный, животный страх, который подмывал его убежать как можно дальше, спрятаться, — инстинкт затравленного зверя… Он хотел уже подчиниться велению натянутых как струна нервов, но вдруг услышал вдалеке человеческий голос. Это была веселая песенка парижского гавроша, в которой каждый куплет заканчивался фантастическим тирольским[143] припевом: «Ти-ла-ли о ла! Ла-у-ли ла у!»

«Это Тотор!» — подумал янки, и сердце его заколотилось.

Он побежал вперед и оказался перед домом, точнее мастерской. За верстаком, освещенным лампой с рефлектором, у тисков работал Тотор. Наслаждаясь ночной прохладой, такой приятной в этом климате, друг Мериноса подгонял какую-то деталь. Вот он прервал вокализ[144] и стал насвистывать под скрежет напильника, который выгрызал из металлического бруска мелкую стружку.

Янки пододвинулся к окну, полузакрытому шторой, и прошептал:

— Тотор, скорее впусти… это я.

От неожиданности парижанин уронил напильник и вскрикнул:

— Ты?!

— Тише! Без шума! Скорей открой!

Тотор радостно бросился к двери:

— Так это ты! Как здорово! Иди за мной, да не зацепись за железки!

Меринос вошел в мастерскую. При свете лампы Тотор сразу увидел его нелепый наряд и захохотал как сумасшедший.

— Меринос, друг мой, как я счастлив… и какой ты смешной! — говорил Тотор, прижимая его к груди.

— Тотор… Тотор… Ах, если бы ты знал… — ответил Меринос, — до чего я рад! Столько искал тебя, совсем отчаялся…

— Ой, что это? — прервал его француз.

Дружеские объятия что-то нарушили в наряде беглеца.

Нечто холодное и дряблое упало на руку Тотора, он нагнулся и захохотал еще сильнее.

— Фальшивая коса! Где ты ее раздобыл? Может быть, Ли подарил на память прядь своих волос?

— Я только что убил и похоронил его!

— Ага, значит, мелодрама всерьез!

— Да, все ужасно…

— Ну, особенно не волнуйся! Мы же повидали виды с тех пор, как нырнули с «Каледонца»!

— Это еще цветочки были, Тотор! Если б ты знал, как все усложняется, запутывается!

— Тогда это уже не мелодрама, а полная мело-каша!

— Ты не умеешь быть серьезным, а между тем…

— Серьезности — ни на грош, но, знаешь, это не мешает соображать, когда надо. Теперь из предосторожности потушим огонь и поговорим шепотом в темноте.

Парижанин задул лампу и добавил:

— Пойдем, сядем в глубине моей фабрики, в двух словах расскажешь свою историю. Покороче, потому что мы должны illico[145] составить план действий, а не киснуть здесь.

Друзья сделали несколько шагов, и вдруг американец остановился, пораженный: кто-то громко храпел в темноте.