Сын отца своего - [7]

Вероятно, оттого, что предстоящее было ему наперед известно, Ермаков по дороге в полк думал совсем о другом.

Он думал о жительнице гарнизона по имени Полипа, о затянувшихся, неопределенных отношениях, которые складывались — или уже сложились — между ним и этой женщиной, тревожа и смущая его, Тимофея Ермакова, необходимостью что-то решить наконец: порвать с нею навсегда или?.. Вопрос для него усложнялся тем, что он до сих пор не мог понять до конца, как оказался связанным этими отношениями. Пришел в ателье — чего, кажется, проще? — и заказал китель. Вот только надо же было тому лысоватому мастеру, который так ловко и уверенно снимал мерку, принести в конце концов не то поддевку, не то балахон, и уж никак не первый, заказанный после училища китель! Да еще в канун инспекторского смотра. Ермаков разозлился не на шутку: в старом кителе явиться на смотр казалось ему кощунством. Он потребовал жалобную книгу, а заодно и личной встречи с заведующим ателье. В самый разгар перепалки в примерочную вошла молодая женщина, остановилась так близко, что Ермаков сразу и не рассмотрел ее. «Ничего страшного». Ермаков помнит первую ее фразу, произнесенную тем смягченным голосом, каким утешают обиженных детей. Помнит он и внезапное ощущение неловкости за поднятый шум, и злость на себя за эту неловкость, и резкие свои слова: «Вам конечно, страшиться нечего! В таком балахоне только ворон пугать. А мне не пугалом в огород, мне в строй!»

Он помнит и тихий, вроде бы согласный смех ее, и первое прикосновение ее рук — они скользнули по его плечам, быстрым повелительным движением заставили повернуться раз и другой, осторожно разгладили складки на спине, что-то примеряли, чертили мелком, скалывали булавками, и едва уловимое прохладное дыхание касалось его головы. Ермакова все еще злило торчащее перед ним лицо мастера, распаренное весенней жарой, но он уже знал: в книгу жалоб ничего писать не станет, хотя бы и пришлось выйти на полковое построение в поношенном кителе.

«Все поправимо. — Она облегченно вздохнула. — Приходите через два дня — сделаем, и хоть на картину». «Мне завтра на строевой смотр», — отрезал Ермаков. «Такой симпатичный юноша, а сердитый…» Кажется, он покраснел тогда под ее пристальным, изучающим взглядом, а она повернулась к мастеру. Тот забубнил что-то о срочных заказах и привередливых клиентах, и она оборвала: «Хорошо, я, пожалуй, сама, раз товарищу лейтенанту некогда… Приходите вечером к закрытию…»

К назначенному сроку Ермаков не успел. Вечером в комнатке общежития он долго стоял перед зеркалом, подозрительно изучая свою физиономию. «Такой симпатичный юноша…» — надо же! Похоже, до того дня собственное лицо — знакомый до последней черточки бледноватый овал в легких брызгах веснушек от непривычного солнца — он считая обыкновенным атрибутом военной формы, который положено держать в опрятности наравне с фуражкой и кителем… «Да что я, девчонка — вертеться перед зеркалом, — рассердился наконец. — «Симпатичный»… Польстила, чтоб не слишком шумел, и все дело». Он попытался вспомнить женщину из ателье, и ничего не вышло. Помнились выражение глаз, слова и оттенки голоса, а в общем-то не разглядел. Только показалась она ему совсем взрослой, много взрослее его. Хотя и ему, Ермакову, было уже двадцать три.

Он рассмотрел Полину при второй встрече. Она сердито выговаривала ему за неявку: накричал на людей, заведующую ателье усадил за работу — сделала и после закрытия еще час ждала, а дело-то, оказывается, не столь уж и срочное. Ермаков не оправдывался, стесненно молчал, глядя в сердитые глаза маленькой женщины. Сейчас она показалась моложе, чем в первый раз, моложе и привлекательней. «Знаете что, — сказал неожиданно, — в субботу у нас в полку вечер отдыха для офицеров. Приходите. Я встречу».

Его приглашение было только непроизвольным желанием загладить вину перед нею за доставленные хлопоты — так он считал тогда. «Интересно, — ответила она с язвинкой, — как же долго придется ждать вас?» — «Ждать не придется. Назначайте место и время». «Будто я дорогу в ваш полк не знаю. — Она по-девчоночьи фыркнула. — Небось в одном гарнизоне служим. — И, подавая ему аккуратный сверток с обновкой, весело кося глаза на вошедшую закройщицу, знакомым глубоким голосом сказала: — Придется пойти. Тем более что приглашение не первое».

Ермаков думал: она в отместку ему обязательно опоздает. Но Полина пришла точно к восьми. С самого начала Ермаков чувствовал себя скованно рядом с девушкой, говорили они мало, ему все время казалось, что появление их на вечере вызывает повышенное любопытство окружающих. Полину знали многие, проходя мимо, здоровались, и каждый бросал внимательный взгляд на Ермакова. Вероятно, внимание к нему было не большим, чем ко всякому другому, но так как Ермаков до того вечера никогда и ни в каком обществе вместе с девушкой не показывался, он чувствовал себя неловко, не знал, о чем говорить; его больше занимало внимание окружающих, чем соседство Полины. Потихоньку начинал злиться; вопросительные взгляды спутницы, от которой, конечно, не укрылось его состояние, усиливали раздражение, а тут еще Линев… Воспользовавшись моментом, когда Ермаков, усадив Полину за столик, оказался возле буфета один, Линев подошел, стиснул локоть, смеясь, тихо заговорил в самое ухо: «Успехи делаешь, Тимоша! Дерзай — и высшее качество мундиров нам обеспечено». «Перестань», — попытался урезонить Ермаков. Но Игорь оседлал любимого конька: «Думаешь, я шучу? Так знай же, Тимоша, ее не ты один возлюбил. И нынче еще двое приглашали, а ведь с тобой пошла. Так ты времени даром не теряй…» «Я не люблю, когда о людях в их отсутствие говорят скверным тоном», — обрезал Ермаков, уходя.