Сын отца своего - [14]

— Мне нужна ты.

— Наверное… сейчас. А завтра ты меня возненавидишь. Так не хочу.

— Я буду любить тебя всегда-всегда, — повторял он, вдруг охваченный неожиданной горячкой.

— Тебе кажется. Я знаю… У меня был парень. Похожий на твоего друга Линева. Часами говорил мне о любви, но потом я узнала, что он то же самое говорил многим. Мы вместе учились… Никто, наверное, чаще его не рассуждал о призвании и верности своему делу, а получил диплом и устроился на доходное место в другом ведомстве. Даже женился потом с выгодой, но это не важно для тебя… Год я ходила сама не своя. Ненавижу комплиментщиков и краснобаев! На тебя и обратила внимание, потому что ершистым показался. А потом увидела рядом с твоим дружком — сразу поняла: ты действительно другой. — Она опять погладила его волосы и засмеялась: — В общем, вторая любовь — по контрасту… Отца вспомнила, ты на него чем-то похож. Говорят, был однолюбом, не в пример дочери… Будь осторожен, Тима, и среди нашей сестры знаешь какие попадаются! Душу высушит, никакое дело на ум не пойдет… Не хочу я тебя связывать обещаниями. Ты ведь и не подозреваешь, конечно, а я старше тебя на целых пять лет. Подумай обо всем… Мы ведь не в последний раз видимся, да?

Он поднял голову, не понимая, зачем она рассказала ему свою историю и вообще зачем все слова, если он решил, если он готов сделать так, как сказал…

— Когда бы ни пришел, буду рада. Только вот боюсь. Нет, не за себя… Привяжешься ко мне, и что тогда?..

— О чем ты, Полина?

— Хорошо, не буду, все пройдет, скоро…

Она усадила-таки его за стол, и весь вечер он был послушен, как ребенок…

Теперь, когда возвращался домой, полная луна над городком казалась тревожно-багровой. Она вроде бы усмехалась, желая напомнить, что видела такое, в сравнении с чем заботы и душевные неурядицы одного человека — будто пылинка в урагане. «Все-то ты видишь, а ничего не понимаешь, глупень круглая…»

Но что же было у Полины с тем, первым? И этот летчик, который пишет ей письма… Сегодня, за чаем, она снова вспомнила о нем, как будто даже с сожалением: «Он, кажется, все-таки настоящий. Его бы мне полюбить — так нет, тебя встретила…»

Уж не ревнует ли Тимофей Ермаков?..

* * *

Под утро Ермакову приснилась гроза. Во всю протяженность великих гор — от синего океана до синего моря, от зеленой тайги до желтой пустыни ломались красные молнии, кипели черные тучи и падали по скалистым кручам каменные лавины. Лишь над верблюжьими путями полупустынных плоскогорий и узких впадин, похожих на гигантские горные ворота, загадочно и безмолвно сияла красноватая луна. Сотворенные самой природой ворота в горах уводили в прошлое континента, и оно бродило на сгинувших тропах дикими лунными тенями, шелестело сухой верблюжьей колючкой.

Пыль застилала красноватое светило. Свирепые воины с лицами, похожими на медные маски, одетые в доспехи из бычьих шкур, гортанными криками погоняли своих мохнатых лошадей. Зеленые богатые страны открывались за северными склонами, а желудки всадников тощи, а сумы пусты, а кони досыта не поены и не кормлены, Всадники спешили, тучами серой саранчи рассеиваясь по цветущему краю, и труды веков исчезали с лица земли за несколько дней: вытоптанные хлебные поля и виноградники… вырубленные для костров фруктовые сады… сожженные селения… разрушенные города и разграбленные караван-сараи… ободранные дворцы, в которых был воплощен гений великих мастеров… и мертвецы, мертвецы… Завоеватели ненавидели все чужое, они не оставляли камня на камне от целых государств…

Снова вился летучий прах над мертвыми полями, бесчисленные полоны скорбно тянулись к горным проходам. Связанные волосяными веревками, согнутые тяжестью деревянных ярем, люди навек покидали родину. Медленно шли грузные от военной добычи караваны. Проносились конные орды, криками приветствуя вождя. Его узкие глаза остро сверкали из белого паланкина, плывущего на голых, обожженных солнцем плечах рабов. Свистели бичи со свинцовыми и медными наконечниками по головам пленников, посмевших поднять глаза на великого завоевателя. Но ни вскрика, ни стона, ни жалобы, потому что и жалобы наказывались смертью. Лишь измученные дети плакали сухими глазами и тянули за руки матерей-рабынь назад, домой. Дети не понимали, зачем было оставлять уютный глиняный домик, прохладную тень яблонь, говорливый арык, рогатый тут с таинственным дуплом, стоящий в родном дворике, и уходить в безжалостную степь, где колючки до крови царапают ноги, где нет спасения от солнца, где же дают ни воды, ни пищи и жестоко хлещут бичами. Дети не понимали воины, поэтому им позволялось плакать. И дети не знали, что за спиной уже нет дома, нет говорливого арыка и зеленого сада…

По следам завоевателей шла пустыня.

Серые пески засыпали набитые человеческими трупами каналы. Тяжкими горами надвигались они на вытоптанные поля и вырубленные сады, погребали развалины городов, и там, где недавно шумели райские кущи, безмолвно шевелились моря барханов…

Какой образ из тех далеких времен посетил сны Ермакова, если он тревожно вздрогнул, как бывает, когда по ночному общежитию простучат шаги посыльного?.. В человеке живет все прошлое, если даже он об этом и сам не подозревает, а земля, где стоял его полк, знала слишком много тревог… Едва на месте великих нашествий и разорений уцелевшие люди возрождали к жизни клочки земли — на горизонте уже пылили новые орды. И пустыня торжествовала. Ее мертвящие щупальца протягивались к сердцу огромного континента, когда, потревоженные глубокими набегами, с севера пришли отряды светлолицых и светлоглазых людей. Их пришло немного, но у них были меткие ружья и острые штыки. А главное, у них были невиданная в здешних землях военная организация и дисциплина, которые самому робкому воину давали железное сердце богатыря. Ни многотысячный грохот копыт, ни шакалий вой и леденящие крики разбойной конницы не могли вызвать в этих людях страха, расстроить их цепи и колонны. Свирепые орды бежали всюду, где они появлялись.