Сын леса - [38]

Когда она скинула последнее белье — челюсть чикиндиста и вовсе отвалилась.

Женщина наклонилась к огню, протянула связку можжевеловых веток, они вспыхнули. Людмила обернулась с пылающим лицом, подняв факел, быстрыми шагами пошла вдоль скальных и венцовых стен, обмахивая их дымом. У нее были полные ноги, широкие бедра и тонкая талия; подвижное тело с неестественной стройностью натянутой струны придавало ее движениям странное изящество. С каменным лицом она пролетела мимо Алика, задымила ванную и кухню, вернулась к камину.

Вокруг что-то говорили, шутили, смеялись, чикиндист же словно оглох.

Наконец ему удалось проглотить блин. Он попытался сделать непроницаемое лицо. Людмила бросила можжевеловые ветки в камин, невозмутимым движением отстранила цеплявшихся близнецов, вытащила из огня пылающую головню и шагнула к двери. Все потянулись за ней во двор и дальше, за стены Башни. Босая женщина с пылающей головешкой побежала по снегу вдоль скалы.

Сырая мартовская облачность редела. Робкие рассеянные лучи солнца падали на обнажившуюся землю альпийских лугов. Алик не пошел следом за всеми вокруг Башни, представляя, как вылезли бы у него глаза на лоб, если бы раньше, когда не знал о колонии, увидел в бинокль на скале обнаженную женщину с пылающей головней.

Он обернулся. Рядом стоял, переминаясь, Виктор с овчинным полушубком в руках. Появилась Людмила. Проскочила мимо Виктора, швырнула головню в камин. Тут он и подхватил ее на руки, укутал в овчину, понес в ванную, откуда по потолку стелился жаркий парок.

И тут у Алика словно пробки выскочили из ушей: все вокруг зашумело. Орал Борька, которому брат залепил в лицо куском оттаявшей земли. Фая, гремя чайником, неслась в ванную. Алексей, просунув за дверь голову, что-то горячо советовал вытянувшейся в воде, продрогшей женщине. Малик щелкал кнопками магнитофона, меняя кассету. Алик сел на прежнее место. Обмакнул надкусанный блин в масло и принялся жевать с самым серьезным видом.

Весь день стол был уставлен едой. В скальном дворе разожгли большой костер.

Вниз по лестнице слетел косматый Сергей в вывернутом полушубке. Алексей скакал в недавно добытой волчьей шкуре вокруг бедер, Малик — в меховом жилете, Виктор был по пояс гол и в кроличьей шапке. У мужчин на шеях болтались волчьи и кабаньи клыки. Женщины были в тонких трикотажных разрисованных костюмах в обтяжку. Фая и Светлана, с длинными распущенными волосами, подрисовывали друг другу змей на щеках. И опять Алик удивился: как он прежде не замечал жену Сергея? У нее стройная фигурка, и танцует она, пожалуй, лучше всех.

Колонисты, извиваясь, прижимаясь друг к другу, кружились у костра. Потом с хохотом выволокли чучело и бросили в огонь. Алик вдруг почувствовал, что впервые в жизни пьян без вина. Тоже рычал, взлохматив волосы, прыгал вместе со всеми вокруг костра, ощущая себя медведем из пади Аурулы. Он видел вокруг блистающие глаза, распаленные без хмеля лица и уже не удивлялся этому.

Стал затухать костер, веселье переходило в другое русло: спокойное, чувственное. Вот Людмила вытянула над огнем руки и что-то бросила в него. И другие стали бросать старую обувь, тряпки, бумагу. Бледная, но посвежевшая, к костру вышла Анна, что-то бросила на угли и протянула Алику листок бумаги с карандашом.

— Напиши, от чего хочешь избавиться, и сожги!

Он нацарапал, прислонившись к бревенчатому срубу: «Пьянка и город». Смял бумажку, она вспыхнула и рассыпалась пеплом.

— Перед тем, как лечь спать, зайди ко мне, — сказала она и, чуть сутулясь, ушла в дом.

Костер умирал, истлевая мерцающими углями. Было уже темно, холодало.

Празднество перешло в дом. Опять ели, опять танцевали, все ласковей, тише, все тесней прижимаясь друг к другу. Все чаще Алик оставался одиноким и лишним среди танцующих, увлеченных друг другом. Распаленный и взвинченный праздником, он поднялся к Анне.

— Ложись со мной, — сказала она, отодвигаясь к стене.

— Тебе не будет плохо? — обнял ее Алик, чувствуя, что плохо может быть ему, если она отвергнет его.

— Ничего, — прошептала она. — Сегодня нужно, чтобы весь год тебя любили…

Ведь это самое главное, правда?

Он слышал, как бешено заколотилось ее сердце, почувствовал, как ее кожа покрылась холодной испариной.

— Ну вот, — горячо дыша, сказала она. — Все хорошо. Надо бы эту ночь быть вместе, но я еще нездорова. Будешь уходить — зажги лампу.

Алик понимал, что его опять выпроваживают. Вздохнул:

— Ты тут пропадаешь, а мы веселимся… Нехорошо как-то. Может, чего принести?

— Праздник ведь. А я сама виновата… Переболею, и все, буду жить как все… С тобой. Может быть еще и детей нарожаю.

Электричества не было. Электростанция уже заглохла и затихла музыка. Алик натянул брюки, чиркнул спичкой, зажег керосиновую лампу и пригасил фитиль, чтобы тот чуть светил. Вышел в темный коридор. За дверью большой комнаты — «детской» услышал приглушенную возню, подумал: «не спят ребятишки». Душа просила продолжения праздника. Он хотел было войти к ним и поговорить с детьми перед сном. Но почувствовал, что делать этого не умеет. Из щели между косяком и тонкой дверью падал в коридор мутный свет свечи. Алик неохотно зашагал в свою одинокую конуру.