Сын крестьянский - [42]

— Надо жить за своим господином, почитать его, а бродить розно, туды-сюды, не гоже. Как во священном писании сказано: «Чти отца твоего и матерь твою». А дворянин заместо отца мужику и холопу должен быть.

Болотников усмехнулся.

— Отцы-то, воевода, разны бывают. Кой милостив, а кой, не приведи боже, как лют. Ну да ладно.

Он перевел разговор на другое, а сам думал: «Нет, князь, у нас с тобой пути несхожи. Ты хоть и хорош, а долго ли нам доведется с тобой одною стезею идти? За мужика, холопа, работного человека ратоборствовать буду. Покуда сторожко да осмотрясь, а далее, как в силу войду, начистоту дело поведу».

Долго еще они разговаривали. Болотников попрощался, пошел было, но остановился, что-то соображая, потом сказал:

— Вот что, князь! Пока я в иноземных царствах жил, много на Руси переменилося. Она мне и родная и мало знаема ныне. Тронусь-ка я в Москву. Поглядеть, чем народ да наши недруги живы. В самом логове ихнем побываю.

— Горяч ты, гляжу, Исаич! Поразмысли, пристойно ли тебе, большому воеводе, таким делом заниматься, по Москве соглядатаем ходить, а? Неровен час, поймают тебя, проведают, кто ты есть, что тогда, а? Что с делом твоим да нашим станется?

Болотников несколько смущенно усмехнулся, махнул рукой:

— Истинно, князь! Да, я так это… Помыслил только… Нет! Конечно, не пойду. А разведать, что в Москве деется, надо. Про народ московский разведать надо. Средь холопов господских, стрельцов, посадских, работных людей потолкаться бы. Послухом побродить средь малого люда… Приворачивать черных людей и сирот всяких к нашему делу…

— Да, это так! — Шаховской призадумался. — Есть у меня человек… Еремка Кривой. Хитер, речист, в ратном деле понаторей. Как и ты, на Дону казачил. Крепкий человек, верный делу нашему, бесстрашный…

— Пусть слепцом по площадям да базарам ходит, по церквам. Вот бы, князь, ему хорошего поводыря сыскать, певуна да гусляра, чтобы народ вкруг их собирался…

— Верно! Сыщем такого поводыря. Хорошо придумал, Исаич. Голова у тебя, гляжу, взаправду воеводская, — удовлетворенно улыбнулся Шаховской. — Пошлем Ерему с поводырем.

На следующий день Иван Исаевич шел по Путивлю и в одной бедной избе услышал игру на гуслях. Подумал о поисках гусляра. Вошел внутрь.

— Хозяин, здорово!

— Здрав буди и ты! — ответил ему пожилой мужчина. Волосы ремешком повязаны; сидел за низким столиком, в дерюжном фартуке, шил чеботы.

В углу на лавке сидел паренек лет семнадцати. Он и был гусляр. Глаза синие, волосы русые, задумчив.

— Дай, хозяин, испить!

Тот принес в корчаге квасу, спросил:

— Кто будешь?

— Я — человек ратный у князя Шаховского.

— А я чеботарь Александр Гаврилов. А это сын мой Олег, прозываем его Олешка.

Покалякали о том о сем. Сын играл разные песни. Болотников их с удовольствием слушал.

— Добро, вьюнош, играешь. Приходи завтра ко мне. Проживаю у князя в хоромах. А ты, родитель, пусти свое чадо.

— Пущай идет, убыли в том не чаю.

Попрощались.

Спустя дня два Олешка стоял перед воеводой, самим князем Шаховским. В светлице находился и Болотников.

Князь внимательно оглядел Олешку, послушал его игру на гуслях и с улыбкой заметил:

— Добрый поводырь будет. Знатно играет! Позвали чеботаря, которому князь дал пять рублей, большие по тем временам деньги.

— До времени возьмем от тебя паренька, а потом вернем.

Отец дал согласие. Да и как не дать! Олешку свели с Еремой Кривым, и стали они разучивать бывальщины, какие слепцы-бахари поют. Паренек на гуслях играет, Ерема напевно сказ ведет. Обучили еще Олешку стрелять из пистоля.

Глава III

Ерема Кривой, Олешка и два стрельца сели на коней и поехали к северу; скрылись в дремучих лесах. А через несколько дней верст за полтораста от Москвы по большаку шли два человека. На головах — старые гречневики; в зипунах, белых домотканых рубахах; синие порты, онучи, лапти. «Старшой» — здоровенный детина, кривой на левый глаз. Волосы русые, в кружало. Он волок на рушнике торбу с хлебом и рухлом, а молодший нес гусли. Если они кого встречали, тогда поводырь вел детину. Люди — мимо, и слепец превращался в зрячего.

Дорога пролегала торная, в самое сердце Руси, в Москву-матушку. Попадалось много ратного люда. Конные, пешие стрельцы, со своими головами, сотниками, полусотниками, двигались целыми отрядами. Служилые люди гнали даточных[28] мужиков на службу ратную.

Навстречу бредущим странникам мчался отряд, с боярином во главе. Ратники заорали:

— Смерды, прочь в сторону! Коньми потопчем!

«Слепцы» отскочили на обочину дороги. Боярин ехал на грузном сером бахмате. Сам жирный, нос, как клюква, сивая борода лопатой. Взор воинственно-ошалелый. Был в мисюрке, колонтаре, поверх которого надето корзно[29] рудого сукна, кизильбашская сабля. За ним, по четыре в ряд, рысили ратники, человек двести. А за ними вразброд скакали даточные мужики в лаптях, в стеганных на пакле кафтанах — тигелеях, в свитках, в высоких валяных колпаках. Вооружены плохо: косы, топоры, вилы-тройчатки, у редкого — самопал. Сзади всех тащился на заморенной клячонке мужичок; погонял ее нещадно кнутом. Ему закричал другой мужик:

— Митюха, поспешай, поспешай… Не то от боярина батогов спробуешь за милую душу!